Мертвая тишина кругом. Слышу, как бьется собственное сердце.

Прокурор Гуров стоит рядом, почти касаясь моего плеча, и у него совсем не злое, не дикое, а просто серьезное, озабоченное лицо.

Он хочет спасти меня. Я понимаю. Отстоять в глазах людей мою репутацию.

Но как у него повернулся язык задавать мне такой вопрос?

У себя дома, рядом с самым близким, самым родным на земле существом, я не врач, не ученый. Я обыкновенный жалкий, содрогающийся от собственного бессилия человек, готовый ухватиться за чудо, за соломинку. Оськина — я. Слышите? Та же придавленная горем Оськина. Мое страдание — только мое страдание, моя боль — только моя боль, мои действия — только мои действия... Дайте мне на них право, хоть здесь освободите от всякого отчета...

* * *

— Евгений Семенович, — бесконечная бабья жалость в глазах судьи, — можете не отвечать прокурору. Не надо.

* * *

Конечно, я могу не отвечать прокурору. Я не обязан ему отвечать. Даже от подсудимого не требуют, чтобы он наизнанку выворачивал свою душу. Даже подсудимому оставляют в душе уголок, куда не осмеивается заглянуть никакое правосудие. А я — не подсудимый. Я всего-навсего общественный обвинитель.

Прокурор Гуров невозмутимо и беззлобно глядит на меня. Очень добросовестный человек.

Но я не могу не отвечать прокурору. Я обязан ему отвечать. Подсудимый свободнее меня. Ему легче. Он пришел сюда защищаться. А я обвинять пришел.

Разве я смогу обвинять Рукавицына, не ответив вопрос прокурора?

* * *

— Нет, — говорю я в полной тишине зала, — своей жене я не давал препарат Рукавицына.

* * *

Я сказал чистую правду. Как оно есть.

Но, вижу, мне не верят.

Конечно, я вру. Вру бессовестно. Разумеется, я лечил жену препаратом из пауков. Какой дурак, имея на руках это прекрасное средство, не постарается им спасти родного человека? А там уж как судьба... Пан или пропал.

На других мне, профессору, наплевать, у других я отнимаю их последний шанс, прячусь за бюрократический параграф, а родной жене, конечно, постарался продлить жизнь. Как Поповой и Баранову. Потому что, известно, своя рука — владыка...

Никуда не деться мне от презрительного молчания зала.

Прокурор Гуров терпеливо ждет.

Вот так же он когда-то требовал от меня, чтобы я перестал упрямиться, признал чудодейственную настойку Рукавицына.

Что-то охотничье есть в мальчишеском лице адвоката.

Жестокое сочувствие в глазах Мартына Степановича Боярского. «Вы этого хотели, Евгений Семенович!»

А Рукавицын в восторге. Ему очень интересно!

Только судья, кажется, все прекрасно понимает. Как хорошо, что она молчит, не вмешивается. Умница судья.

Что ж, пускай не верят. Я не могу заставить публику мне поверить. Бессмысленно добиваться понимания от чужих людей. Я его даже не хочу, такого понимания. Неизвестно, что тяжелее — осуждение или сочувствие чужих людей.

Неправда. Хочу.

Потому что я пришел сюда обвинять Рукавицына.

Какой все-таки это непосильный труд — обвинять.

* * *

— Я должен объяснить, почему не лечил жену препаратом Рукавицына?

Сжимаю крышку стола.

— Товарищ председательствующая совершенно справедливо разъяснила нам, что сегодня судят Рукавицына, а не его препарат... И все-таки, хотя юридического значения это не имеет, присутствующих больше всего волнует один вопрос: обещает ли что-нибудь практической медицине препарат Рукавицына?..

Нет, не то. Не о том я говорю.

— ...Даже если и предположить, что препарат Рукавицына, а точнее, созданное на его основе какое-либо совершенно новое лекарственное вещество когда-нибудь пополнит арсенал онкологических средств...

Нет, не то. Совсем не то.

Теперь Гуров сидит, а я стою рядом.

Он смотрит на меня снизу вверх.

Я говорю:

— Вы спросили, товарищ прокурор, давал ли я жене препарат Рукавицына. Я ответил: «Нет, не давал». И увидел, что присутствующие в суде мне не верят... А вы не подумали, — говорю я и обращаюсь уже не к Гурову, а в зал, — не подумали, что если бы я давал жене препарат Рукавицына, то, возможно, вот этой самой рукой, — я подымаю вверх правую руку, и глаза людей прикованы к ней — я убил бы свою жену, как Рукавицын убил гражданку Сокол и еще двоих?

Бесконечная тишина.

Все замерли.

— Или бы спасли ее, как Рукавицын спас Попову и Баранова, — тихо, будто самому себе, возразил адвокат.

— Безобразие! Я вас отстраню от процесса. — Судья не выдержала. Ее душит гнев. — Черт знает что!.. Переходит всякие границы.

Я говорю:

— Да, вы правы, товарищ адвокат. Или спас бы жену, если считать, что Поповой и Баранову действительно помог биогенный стимулятор... Вы правы, товарищ адвокат, до самой смерти я буду задавать себе один-единственный вопрос: я не убил или не спас свою жену? Не убил или не спас? Не убил или не спас?

Что это — рыданье в голосе?

Зачем я повторяю как заведенный? Нет, так нельзя... Надо переждать. Какая тишина в зале!

— Ну так что же, товарищ адвокат? — говорю я. — Разве из этого следует, что у меня был какой-то выбор? Какой? Спасти или убить? Шанс — сюда, шанс — туда? Чет-нечет?.. Полагаете, видя среду, кишащую смертоносными инфекциями, я должен был ввести ее в организм человека? Только потому, что это самый родной, самый близкий мне человек и никто не привлечет меня к ответственности?.. Авось пронесет... Авось не изойдет в судорогах... А если не пронесет? Стоять рядом и знать, что это сделал ты? Вы когда-нибудь видели столбняк?.. Говорить себе: ах, жаль, не повезло... Вы, гуманный, порядочный человек, это мне предлагаете?

Да, наверное, я их пронял.

Не дышат, так слушают меня.

Прокурор удовлетворенно кивнул. Он мной доволен.

Понимаете? Он доволен мной.

Стальные глаза у адвоката.

— Тогда почему же, Евгений Семенович, — так же тихо и вежливо спросил он, — вы выгнали Рукавицына из лаборатории, как только умерла ваша жена?

Глава одиннадцатая

Судья объявила перерыв до четырнадцати тридцати.

Конвоиры увели Рукавицына.

— Евгений Семенович, — требовательно сказала судья, — надо пообедать. Засидимся сегодня...

—