— Вы, без сомнения, слышали, что был принят закон, дарующий прощение за упорный труд. За каждые два дня работы ваш срок уменьшается на один день. Для таких ничтожеств, как некоторые из вас, это слишком щедрое предложение, но генералиссимус издал декрет.

Его голос был таким, словно он проглотил горькую пилюлю. Капитан явно не одобрял подобную мягкость и предпочел бы, чтобы эти мужчины получили самое суровое наказание, но слово Франко — закон, а он обязан выполнять приказы.

Капитан продолжал:

— И что еще важнее, вы были отобраны для самого величайшего из всех дел.

Антонио стал испытывать страх. Он слышал, что заключенных использовали в качестве бесплатной рабочей силы, чтобы возводить города, например Бельчите и Брунете, которые сровняли с землей во время конфликта. Может, такова и его судьба.

— Вот что сказал каудильо, когда обнародовал свои планы. Цитирую…

Капитан расправил плечи и стал говорить еще более пафосно. Ирония заключалась в том, что его голос был намного более глубоким и мужественным, чем у Франко, чей тоненький задыхающийся голосок был всем знаком.

— «Я хочу, чтобы это место имело величие древних святынь… стало местом успокоения и размышления, где будущие поколения смогут отдать дать уважения тем, кто сделал Испанию лучше…»

Он, как молитву, нараспев произносил слова Франко, но вскоре его тон стал резче.

— Место, которое вы должны возвести, — Долина Павших. Этим монументом мы почтим память тысяч людей, которые погибли на войне, чтобы спасти нашу страну от грязных красных — коммунистов, анархистов, членов профсоюза…

Капитан говорил на повышенных тонах. Он довел себя до такого неистовства, что фуражка зашаталась, а на шее вздулись вены. Его истерику едва ли можно было остановить. Те, кто стоял к нему ближе всего, почувствовали, как ядовитая слюна слетела с его губ, когда он произнес последние слова. Он почти кричал, хотя в этом не было необходимости, учитывая, что слушающие хранили мертвую тишину.

До каждого доходили слухи об этом плане. Они убедились, что находятся в Куалгамурос, недалеко от Мадрида и совсем рядом с Эскориалом[88]— местом захоронения королей. У Франко явно была особая цель в этом проекте. Хотя этим памятником он хотел почтить память солдат, погибших ради него, главным образом это будет мавзолей самого Франко. Капитан-фанатик закончил свое обращение. Он поручил подчиненным развести заключенных по лачугам.

— Теперь мы знаем, зачем нас сюда привезли… — сказал старик, находившийся все путешествие рядом с Антонио. — Это лучше, чем быть запертым в четырех стенах.

Слова старика вдохновили некоторых заключенных, хотя были и другие, кому его веселый голос действовал на нервы. После всех этих месяцев и даже лет, проведенных в невзгодах, казалось невероятным, что у кого-то в голосе совсем не слышится горечи.

— Да, создается впечатление, что мы еще полюбуемся солнышком, — ответил Антонио, стараясь говорить убедительно.

Лачуга, которая теперь должна была стать их домом, совершенно не походила на тюремную камеру, где они целыми днями были заперты в помещении без окон, а единственным источником света была электрическая лампочка, которая горела двадцать четыре часа в сутки. В лачуге тоже было грязно, но по крайней мере имелись окна во всю стену с одной стороны и два ряда из двадцати коек с широкими проходами между ними.

— Не так уж и плохо, верно?

В какофонии голосов тысячи мужчин, собравшихся на поросшей низким кустарником земле возле лачуг в ожидании дальнейших инструкций, веселый голос старика раздражал Антонио. Как некоторые могут излучать веселье, когда окружающий мир, кажется, рушится на куски?

На матрасах из соломы лежала коричневая форма; заключенным приказали переодеться.

— Таких, как я, тут двое поместится, — сказал семидесятилетний старик, закатывая рукава и брюки. Он выглядел нелепо. — К счастью, здесь нет зеркала.

Старик был прав. Он выглядел смешно, как ребенок в отцовской одежде. Впервые за несколько месяцев Антонио улыбнулся. Его охватило незнакомое чувство — он перестал смеяться много месяцев назад.

— Как вам удается постоянно быть таким жизнерадостным? — поинтересовался он, пытаясь застегнуть пуговицы на собственной рубашке. Окоченевшие пальцы не слушались.

— А какой смысл грустить? — начал старик. Его скрюченные артритом пальцы тоже едва справлялись с нелегкой задачей. — Что мы можем сделать? Ничего. Мы бессильны.

Антонио подумал минуту, прежде чем ответить.

— Сопротивляться? Убежать? — предложил он.

— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что случается с теми, кто пробует бежать. Их уничтожают. Полностью. — Он произнес последние слова с ударением. Его тон внезапно изменился. — Для меня важно оставаться человеком. Для других — сражаться до последнего вздоха. Мое сопротивление фашистам состоит в том, что я иду с ними, улыбаюсь, показываю им, что они не могут поймать мою душу, мое естество.

Ответ удивил Антонио. Он не ожидал ничего подобного. Как и все, кто находился в вагонах для скота, этот старик был похож на рабочего-бедняка. По сути, еще беднее. Ему даже не принадлежала одежда, что была сейчас на нем. Хотя за его акцентом и построением фраз скрывалось нечто большее.

— И это срабатывает? — поинтересовался Антонио. — Ваш подход?

— Пока да, — ответил старик. — Я не верю в Бога. Можно сказать, что я уже много лет атеист. Поверь мне, вера в то, что ты можешь защитить свою суть, дает силы, чтобы выжить.

Антонио взглянул через плечо старика на двухсот человек, которые превратились в бесформенную людскую массу в обмундировании цвета навоза. Это была аморфная толпа, где люди лишились индивидуальности, но среди них были доктора, адвокаты, университетские профессора и писатели. Может, этот старик один из таких?

— А чем вы занимались до… этого? — спросил Антонио.

— Я профессор философии в Мадридском университете, — без колебаний ответил он, намеренно используя настоящее время. И продолжал, обрадовавшись вниманию Антонио. — Посмотри, как много людей покончили жизнь самоубийством. Тысячи. В этом великая победа фашистов, да? Еще один заключенный отправился к праотцам — на один рот меньше кормить.

Мужчина был настолько прагматичным, настолько реалистичным в отношении сложившейся ситуации, что его слова почти убедили Антонио. Он сам стал свидетелем нескольких самоубийств. А самое страшное случилось всего несколько дней назад в Фигуэрес, перед тем как их отправили сюда. Какой-то человек подпрыгнул, чтобы схватить свисавшую с потолка лампочку, и, прежде чем его смогли остановить его друзья или сами фашисты, он разбил лампочку о край стула и воткнул зазубренные края стекла себе в вены.

Наконец пришли надзиратели и убрали его тело. Они и раньше такое видели. Можно было бы укоротить шнур, но это слишком много хлопот…