— Знаешь, — наконец произнес он. — Не важно, почему и как это произошло.

Конча была права. Пабло отпустили благодаря вмешательству Эльвиры Дельгадо, но и речи не могло быть о том, чтобы найти ее и поблагодарить. Любой намек на ее участие скомпрометировал бы и ее, и Рамиресов. Много месяцев спустя Конча случайно встретила Эльвиру на Плаза де ла Тринидад. Конча сразу ее узнала, поскольку снимки Эльвиры часто печатались в «Эль Идеаль», но, даже если бы она не заметила мелькнувшее знакомое лицо, яркая красотка в красном пальто, сшитом на заказ и экстравагантно отделанном мехом, заставила бы оглянуться кого угодно. Люди и впрямь оборачивались красавице вслед. Пухлые губы женщины были накрашены помадой в тон ее алому одеянию, а черные волосы, собранные на макушке, были такими же блестящими, как и мех норки у нее на воротнике.

Когда Эльвира приблизилась, сердце Кончи учащенно забилось. Для матери было непривычно встретиться лицом к лицу с прелестницей, соблазнившей ее сына, и осознать силу женской чувственности. Конча не удивилась, что Игнасио, рискуя всем, решил быть с Эльвирой, поскольку, когда женщина подошла ближе, мать заметила ее идеально гладкую кожу, уловила тонкий аромат духов. Конча боролась с искушением заговорить с Эльвирой, но походка молодой женщины была решительной и целеустремленной. Эльвира намеренно смотрела только прямо перед собой. Она не была похожа на тех людей, которые любят, когда с ними заговаривают на улице. В горле у Кончи застрял огромный комок, когда она вспомнила своего красавца сына.

Пабло мало рассказывал жене о своем пребывании в тюрьме. Да в этом и не было необходимости. Она сама могла представить все ужасы по морщинам на его лице и рубцам на спине. Вся история его физических и душевных страданий была запечатлена на его теле.

Он молчал не только потому, что хотел забыть эти четыре года в тюрьме. Пабло также верил, что чем меньше он будет рассказывать, тем меньше его жена будет думать о том, что пришлось вынести Эмилио перед смертью. Тюремные надзиратели очень изобретательны в своей жестокости, а все самое ужасное они приберегают для гомосексуалистов. Лучше пусть она об этом не думает.

Больше всего Пабло ненавидел звук колоколов.

— Этот звук, — стонал он, обхватывая голову руками. — Хоть бы их кто-нибудь снял.

— Но это же церковные колокола, Пабло. Они висят там много лет и еще провисят неизвестно сколько.

— Да, но некоторые церкви сожгли, разве нет? Почему не сожгли и эту?

В соседней церкви Святой Анны они венчались и двое их старших сыновей приняли первое причастие. Церковь была местом счастливых и значительных событий, но Пабло больше не мог выносить звук ее колоколов. В тюрьме причастность священника к мучениям заключенных делала его таким же преступником, какими были надзиратели. Злорадное, циничное предложение священника соборовать приговоренных перед смертью привело к тому, что вся тюрьма стала презирать его больше всех. Теперь Пабло ненавидел все, что было связано с католической церковью.

В последней тюрьме, где он провел целый год, его камера находилась в тени звонницы. Колокольный звон раздавался каждую ночь, прерывая драгоценные минуты сна, напоминая о безжалостном течении времени.

По утрам, просыпаясь и обнаруживая возле себя Пабло, Конча ликовала. Его присутствие неизменно удивляло и радовало ее, а за прошедшие месяцы она заметила, что у него прибавилось сил и энергии.

Через месяц после возвращения Пабло пришло письмо. Оно было кратким, лаконичным.

Дорогая мама!

Я переехал в другую часть Испании, моей прославленной родины. Я не скоро вернусь к тебе, поскольку работаю над особым проектом для каудильо, помогаю отстраивать заново нашу страну. Я в Куалгамурос. Как только я получу разрешение, сразу же приглашу тебя в гости.

Твой любящий сын Антонио

— Что это значит? — спросила Конча. — Что это значит на самом деле?

Сжатое изложение и формальный тон явно свидетельствовали о том, что Антонио что-то скрывает. В том, как он величал Франко каудильо, великим лидером, чувствовалась ирония. Антонио никогда бы не назвал так диктатора, только по принуждению. По всему письму было видно, что автор отлично понимал, что оно подвергнется цензуре.

Пабло прочитал письмо. Странно, что сын ни словом не упомянул об отце. Как будто его и нет.

— Он не упоминает тебя, поскольку думает, что ты в тюрьме, — объяснила Конча. — Так безопаснее. Лучше не привлекать к себе внимание тем фактом, что у тебя родственники в тюрьме…

— Знаю, ты права. Они могли бы использовать это как предлог, чтобы помучить его.

Они еще немного поломали себе голову над тем, что осталось между строк. Интересно, что это за «особый проект»? Им лишь удалось выяснить, что их сын находится в трудовом лагере, став одним из сотен тысяч мужчин, которых силой заставили работать на благо нового тиранического режима Испании.

— Если он работает, то по крайней мере фашисты заинтересованы в том, чтобы он остался жив, — заметила Конча, ради мужа стараясь, чтобы ее голос звучал оптимистично.

— Да, поживем — увидим. Может, он скоро опять напишет и расскажет нам больше.

Никто из них не признался, что в животе похолодело от тревоги. Они сели писать ответ.

Антонио переполнила радость, когда он получил конверт с маркой из Гранады. Слезы навернулись ему на глаза после того, как он прочел, что отца освободили из тюрьмы, а когда дошел до предложения, в котором мама обещала приехать его проведать, ему показалось, что сердце вот-вот разорвется. Рабочим в Куалгамуросе разрешалось видеться с родственниками, и некоторые семьи даже перебрались жить поближе. Конче может понадобиться несколько месяцев, чтобы приехать, но сама мысль о встрече согревала и родителей, и сына.

Антонио прислал ответ. В своем втором письме он описал подробнее, что на самом деле строил, и даже отослал родителям немного денег. Чтобы придать проекту хоть какую-то законность, рабочим выдавали жалованье, пусть и скудное.

— Есть в этом определенная доля садизма, когда тебя заставляют возводить мемориал своим врагам, — сказал Пабло. — Злая шутка.

К этому времени Антонио уже почти привык к новому образу жизни. Он был сильным и мог поднять любой груз, но испытывал сильную тоску. Смерть и травмы были в горах обычным делом, все новых и новых рабочих присылали вместо убитых и искалеченных.

Однажды Антонио дали новое задание. Такого страха он еще не испытывал. Он стерпел бы самые ужасные условия жизни, стерпел бы и такую боль, которая способна была довести любого до ручки, но перед беспричинным страхом оказаться в горной ловушке оказался бессилен. С клаустрофобией он справиться не мог.

Те, кому давали задание идти на горную выработку, шли к месту своей работы в полной темноте. Чем дальше они шли, тем ниже падала температура тела Антонио. Он весь покрывался холодным потом. Впервые за несколько лет нечеловеческих страданий ему приходилось сдерживать слезы. Его страх был иррациональным. И не темнота пугала его до безумия, а гнетущее чувство давящей на тебя горы. Поэтому еще до начала взрывов ему постоянно приходилось сдерживаться, чтобы не закричать. Но иногда, когда камни падали прямо перед ногами, он позволял себе орать от ужаса и безысходности. Слезы смешивались с грязным потом и капали прямо на ботинки.