Событие это — оставление Москвы и сожжение ее — было так женеизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинскогосражения.

Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а наосновании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог быпредсказать то, что совершилось.

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русскойземли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, чтопроизошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, неволновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуяв себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И кактолько неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляясвое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.

Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежалои лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствиетого, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12-го года.Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, чтоони ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляядома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent)патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасенияотечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно,просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы»,— говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы былопозорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, ноони все-таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзяпредположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон впокоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшиеочень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия ихНаполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами,которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.

Они ехали потому, что для русских людей не могло бытьвопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Подуправлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и доБородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая навоззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намеренииего поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны былипогубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором писал Растопчин всвоих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может,то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном,а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Ониуезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы,оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный городнеобходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с темтолько вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественноесобытие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня,которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы всаратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и сострахом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто иистинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который тостыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никудане годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августинувывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, тона ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, тонамекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом инаписал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорилиего детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, топриказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за этонарод, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жуОбер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а безособой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенногопочт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться сфранцузами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийствочеловека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживетнесчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в этомделе, — этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел толькочто-то сделать сам, удивить кого-то, что-то совершить патриотически-геройское и,как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожженияМосквы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течениегромадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.

Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург,находилась в затруднительном положении.

В Петербурге Элен пользовалась особым покровительствомвельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же онасблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург,принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Эленпредставилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношенийс обоими, не оскорбив ни одного.

То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другойженщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно,пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать своипоступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортиласвое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великийчеловек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, вкоторую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.

В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себеделать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборотповернувшись к нему, твердо сказала:

— Voila l`egoisme et la cruaute des hommes! Je nem`attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, etvoila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander comptede mes amities, de mes affections? C`est un homme qui a ete plus qu`un perepour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала.Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Вашевысочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностяхи дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом. ]