Садясь, он понял, что, возможно, никого не убедил, но дал основания глубоко и серьезно задуматься, а когда заседание закончилось, двое министров, оба южане, задержались и обменялись с ним несколькими словами. Шаса чувствовал, что сегодняшним выступлением упрочил свою репутацию и обеспечил себе определенное место в кабинете, поэтому в Вельтевреден он ехал довольный собой.

Оставив дипломат на столе в кабинете, он услышал доносившиеся с веранды голоса и вышел на заходящее солнце. Тара разговаривала с директором школы Бишопа. Обычно этот достойный человек раз в четверть приглашал к себе родителей непослушных учеников. Но к семье Кортни это не относилось. Сантэн Кортни-Малкомс уже тридцать лет входила в совет школы и была единственной женщиной в этом совете. Ее сын до войны был лучшим учеником школы, а сейчас вместе с матерью входил в совет, и оба они были главными вкладчиками в школьную казну; среди их пожертвований – орган, стеклянный витраж в новой церкви и новая кухня в главной столовой. И директор приходил к Шасе, а не приглашал к себе. Однако Тара казалась встревоженной и встретила Шасу с облегчением.

– Здравствуйте, господин директор.

Шаса обменялся с ним рукопожатием, но мрачное лицо директора его не подбодрило.

– Директор хочет поговорить с тобой о Шоне, – объяснила Тара. – Думаю, мужской разговор здесь более уместен, поэтому оставлю вас и пойду заварю свежий чай.

Она ушла, и Шаса добродушно сказал:

– Солнце выше нок-реи. Могу я предложить вам виски, господин директор?

– Нет, спасибо, мистер Кортни.

То, что он не назвал Шасу по имени, прозвучало зловеще, и Шаса сам посерьезнел и сел на соседний стул.

– Значит, Шон? Что натворил этот хулиган на сей раз?

Тара негромко открыла дверь столовой, пересекла комнату и остановилась за портьерой. Она подождала. Голоса на террасе стали серьезными и напряженными; Тара уверилась, что Шаса проведет там не меньше часа. Тогда она быстро повернулась, вышла из столовой, прикрыла за собой дверь и стремительно прошла по широкому, отделанному мрамором коридору мимо библиотеки и ружейной комнаты. Дверь в кабинет Шасы не была закрыта: в Вельтевредене только эта дверь и дверь в винный погреб запирались на замок.

Дипломат Шасы лежал на столе. Тара открыла его и увидела синюю папку с государственным гербом; в папке лежали отпечатанные материалы сегодняшнего заседания кабинета министров. Она знала, что в конце каждого еженедельного заседания делаются пронумерованные копии и раздаются всем министрам, поэтому ожидала увидеть папку.

Тара взяла папку, стараясь не сдвинуть ничего в чемоданчике из крокодиловой кожи, и отнесла на стол у французского окна. Здесь было больше света; вдобавок отсюда Тара могла видеть террасу, на которой под лозами винограда продолжали серьезный разговор Шаса и директор школы.

Тара быстро разложила листки на столе и достала из кармана юбки маленький фотоаппарат величиной с зажигалку. Она еще не привыкла к механизму, и ее руки нервно дрожали. Она впервые делала это.

Молли передала ей фотоаппарат в последнюю встречу и сказала: ее друзья так довольны работой Тары, что хотят эту работу облегчить. Собственные пальцы казались Таре сосисками, когда она нажимала на маленькие кнопки, и она дважды сфотографировала каждую страницу, чтобы уменьшить возможные ошибки в режиме съемки. Затем она спрятала фотоаппарат в карман, сложила листки в папку и положила папку в чемоданчик точно так, как та лежала там прежде.

Она так нервничала, что почувствовала: мочевой пузырь вот-вот лопнет, и побежала по коридору в туалет на первом этаже.

Пять минут спустя она вынесла на террасу серебряный чайник в стиле королевы Анны. Обычно это раздражало Шасу: он не любил, когда Тара подменяла слуг, особенно в присутствии гостей.

– Мне трудно поверить, что это нечто большее, чем просто здоровое мальчишество, господин директор.

Сидя перед директором и положив руки на колени, Шаса хмурился.

– Я пытался смотреть с такой точки зрения. – Директор с сожалением покачал головой. – Учитывая особое отношение вашей семьи к школе, я был как мог снисходителен и терпим. Однако, – он многозначительно помолчал, – мы имеем дело не просто с отдельными случаями. Не одна или две мальчишеские шалости, но состояние сознания, образец неверного поведения во всем – вот что особенно тревожит. – Директор замолчал и взял у Тары чашку. – Прошу прощения, миссис Кортни, но мне это причиняет такую же боль, как вам обоим.

Тара негромко сказала:

– Я верю. Я знаю, что для вас каждый мальчик словно родной сын. – Она взглянула на Шасу. – Муж не хотел признавать существование этой проблемы.

За легкой улыбкой она скрыла самодовольство. Шон всегда был ребенком Шасы, волевым, не думающим о других. Она не могла понять и принять в нем признаки жестокости. Она помнила, каким эгоистичным и неблагодарным он был еще до того, как научился говорить. Младенцем он насыщался у ее груди и давал знать, что удовлетворен, больно кусая сосок. Конечно, она любила его, но нравился он ей мало. Научившись ходить, он сразу направился к отцу, всюду бродил за ним, как щенок, и первым его словом было «папа». Это «папа» после того, как она выносила его, такого крупного, выносила с трудом, родила и кормила, обидело Тару. Что ж, теперь это был сын Шасы. Она смотрела, как муж пытается справиться с проблемой, и получала презрительное удовольствие от того, как ему неуютно и неловко.

– Он спортсмен от природы, – говорил между тем Шаса, – и прирожденный вожак. У него живой ум. Я убежден, что он соберется. В конце прошлой четверти, увидев табель, я как следует всыпал ему и сегодня вечером снова всыплю, чтобы он одумался.

– На некоторых мальчиков трость не оказывает никакого действия, вернее, вызывает противоположный эффект. Ваш Шон смотрит на наказания, как солдат на боевые раны – считает их знаком отличия за свою доблесть.

– Я всегда возражала против того, чтобы муж бил детей, – сказала Тара, и Шаса бросил на нее предостерегающий взгляд, но директор продолжал:

– Я сам