остается печальным. «Ну-ка, еще глоток, Соня!» Ева отставляет стакан, гладит Соню по щеке и думает, что та вот-вот опять разгорится. Но та только тупо глядит прямо перед собой, встает, подходит к окну и смотрит на улицу. Ева становится рядом с Соней, эту девчонку ни одна собака не поймет. «Ты это не принимай так близко к сердцу, Соня, что я говорила тебе о Франце, я ведь совсем не то хотела сказать. Ты только не должна так много отпускать его с этим дурашливым Вилли, Франц такой добряк, и потом, знаешь, пусть бы он уж лучше занялся Пумсом и тем, кто ему отдавил руку, и постарался бы добиться чего-нибудь». – «Я присмотрю за ним», – шепчет маленькая Соня и, не подымая головы, обнимает Еву за талию. Так они стоят минут пять. Ева думает: Этой я уступаю Франца, но больше – никому, никому!

Потом они носятся по комнатам, возятся с обезьянками, Ева показывает Соне все, та восхищается платьями, мебелью, кроватями, коврами. Вы не мечтаете о той чудной минуте, когда вас коронуют королевой Пиксафона[564]. Курить здесь разрешается? Конечно. Я удивляюсь, как это вы ухитряетесь вот уже сколько лет выбрасывать на рынок такие прекрасные папиросы по такой низкой цене[565]. К собственному своему удовольствию я должен вам признаться, что. Ах, как чудно пахнет! Чудесный запах белой розы, скромный, как этого требует культурная германская женщина, и все же достаточно сильный, чтобы проявить все свое богатство[566]. Ах, жизнь американской кинодивы в действительности значительно отличается от той, которую рисуют созданные вокруг нее легенды[567]; подают кофе, Соня поет балладу:

В темных дебрях Абрудпанты с шайкой смелых удальцов атаман Гвидон скрывался, благороден, но суров. Он в лесу однажды встретил воеводы дочь-красу. Милый, я твоя навеки – скоро пронеслось в лесу.

Но за ней спешит погоня, вмиг нашли беглянки след, страшно было пробужденье, и для них спасенья нет. Ей – отцовское проклятье, и петля грозит ему. О, отец мой, пожалейте, вместе с ним я смерть приму.

Но Гвидон уже в темнице и оттуда не уйти, Изабелла тщетно мыслит, как любимого спасти. Ей судьба пришла на помощь, и Гвидон освобожден, он от виселицы скрылся, на свободе снова он.

К замку он спешит обратно, жаждет встречи, вновь горя. Поздно, поздно! Изабелла уж стоит у алтаря и готова дать согласье на союз, что ей не мил. В этот миг «Остановитесь!» кто-то грозно возгласил.

И без чувств она упала недвижима и бледна, поцелуи не пробудят Изабеллу, спит она. И Гвидон со взором смелым воеводе говорит: Это ты разбил ей сердце, угасил огонь ланит.

И когда на ложе смерти он ее увидел вновь и к лицу ее склонился, вмиг забилась в жилах кровь. Быстро он ее уносит, он бежит от злых людей, он один ее защита, снова жизнь вернется к ней.

Но они должны спасаться, им нигде покоя нет, против них закон свирепый, и они дают обет: Вновь скрываться мы не станем. Кубок яда осушив, мы на высший суд предстанем, Богу души посвятив[568].

Соня и Ева знают, что это – самая обыкновенная песня, которую поют на ярмарках под шарманку, как пояснительный текст к соответствующим лубочным картинкам; но они обе невольно плачут, когда эта песня кончается, и не сразу в состоянии опять взяться за папироски.

С политикой покончено, но это вечное бездельничание гораздо опаснее

А наш Францекен Биберкопф недолго продолжает еще валять дурака с политикой. У этой удалой головушки, у Вилли, денег не водится, – правда, он большая умница, но по карманной части еще новичок и потому широко использует Франца. Когда-то Вилли воспитывался в детском доме, и еще в те времена ему кто-то наговорил, что коммунизм – ерунда, а что умный человек верит только в Штирнера и Ницше[569] и делает, что ему нравится; все же остальное – чушь. И вот теперь этому шустрому зубоскалу и насмешнику доставляет громадное удовольствие ходить по политическим собраниям и устраивать с места оппозицию. А из числа посетителей собрания он выискивает себе людей, с которыми хочет обтяпать дельце или над которыми просто издевается.

Итак, Францу уже недолго болтаться с этим мальчишкой. Потом – крышка, с политикой будет покончено, и даже без содействия Мици и Евы.

Как-то, поздно вечером, Франц сидит за столиком с немолодым уже столяром, с которым познакомился на митинге; Вилли стоит у стойки и обрабатывает какого-то посетителя. Франц облокотился на стол, подперев голову рукой, и слушает, что говорит столяр, а тот говорит: «Знаешь, коллега, я пошел на митинг только потому, что у меня жена больна, и я ей по вечерам мешаю, ей нужен покой, и в восемь часов, минута в минуту, она принимает сонный порошок и пьет чай и заставляет меня гасить свет, что ж мне тогда дома делать? Таким-то манером можно и пьяницей стать, если у кого жена больна».

«Положи ее в больницу. Дома – это, знаешь, не то».

«Лежала она у меня и в больнице, да пришлось взять ее оттуда. Пища ей, значит, не нравилась, а кроме того, и лучше ей тоже не стало».

«Что ж она очень больна, твоя жена?»

«Матка приросла к прямой кишке, или что-то в этом роде. Ей уж и операцию делали, да ничего не помогает. Живот резали. Теперь доктор говорит, что это все от нервов и что у нее больше ничего нет. А у нее – боли, и она целый день воет».

«Скажи пожалуйста!»

«Доктор-то этот, пожалуй, скоро объявит ее совсем здоровой. С него станется. Уж два раза назначали ей явиться к врачу при больничной кассе, да она, знаешь, не может. А этот, вот увидишь, напишет, что она здорова. Когда у человека больные нервы, то он, значит, здоров».

Франц слушает, слушает, ведь он и сам был болен, ему отдавили колесом руку, и он лежал в клинике в Магдебурге. Но теперь это ему не нужно, это совсем иной мир. «Еще бокал пива?» – «Да, дайте». Столяр глядит на Франца: «Ты в партии, коллега?»

«Нет. Прежде был, а теперь – нет. Не сто`ит».

К их столику подсаживается хозяин пивной, здоровается со столяром, справляется о детях, а затем говорит ему вполголоса: «Не собираешься же ты, Эде, опять стать политическим?»

«Как раз об этом мы и говорили. И не думаю!» – «Вот это хорошо с твоей стороны. Я говорю, Эде, и мой сын говорит то же самое, что и я: с политикой мы