не исчерпался, менять рискованно – вдруг меньше понравится.

Огромная жизненная сила молодой мулатки выносит эту пытку, как выносят ее каждый вечер обольстительно улыбающиеся плясуньи по канату.

Но как она ни мила, а смотря на нее, думаешь: «Поймали тебя, радужную бабочку с далеких душистых островов, и теперь, покрыв твою жизнь лаком, продают ее каждому маленькими ломтиками, всегда одинаковыми, как какую-нибудь жгуче наперченную колбасу, чтобы у каждого соленой пряностью вызвать немного охоты к жизни, немного неопределенного аппетита к любви, к авантюре, к путешествиям или мечтам о них».

1927 г.

Раззолоченная обнаженность*

Европа и Америка все еще полны разговорами о кризисе театра и его умирании. Театр в Европе действительно как будто, умирает, но умирает медленно и, как всегда это бывает при медленной смерти, с трудом и мучительно.

<…> Быть может, мужественному Пискатору удастся в Германии осуществить настоящий революционный театр. Мы тогда от души поздравим его. Господствующий же класс способен разве на создание от времени до времени грубо тенденциозной пьесы, приноровленной к тому, чтобы быть в то же время забавной. В остальном он только развлекался сам и ищет, путем развлечения, отвлекать от всего серьезного и широкую публику.

<…> Великий кино – и, заметьте, как раз, пожалуй, наихудшими своими произведениями и сторонами – тяжело бьет по театру как месту развлечения… Но и в области непосредственного лицедейства, зрелища, даваемого живыми людьми, театру нанесен сокрушительный удар обозрениями, мюзик-холлами, выросшими из когда-то скромной младшей сестренки театра – шантана.

Обозрения нового типа, возникшие сначала в Америке и Англии, а потом перебросившиеся во Францию, в первое время после войны стали пожирать театральную публику и бесконечно превзошли своей притягательной силой даже лучшие из театров. Но этого мало: они теперь закрепляют свою победу. В свою раззолоченную обнаженность, такую бесконечно тупую и варварскую, они постепенно начинают вносить все больше подлинного изящества; начинают вырабатывать постепенно мастера-декоратора, мастера-сценариста, мастера-музыканта, мастера-артиста, – именно для такого «Обозрения». В средствах здесь нет отказа. Можно сказать, что при умелом руководстве чем больше сотен тысяч брошено на постановку, тем больше будет барыш. А там, где бьют золотые ключи из-под земли, конечно, возможна не только оголтелая пышность нуворишей, но и постепенное художественное оформление если не всей массы «Обозрений», то лучших из театров, занимающихся этим делом. В последнее мое пребывание в Париже (что греха таить) я иногда с большим удовольствием смотрел на эти феерии человеческого изобретательства, до фокусного совершенства доведенной техники. Еще недостает «Обозрению» подлинного остроумия, еще сильно невыгоден для него контраст с прежним, в сущности, бедным материально, но богатым подлинно искрящейся веселостью кафе-концертом. Однако, придет, вероятно, и это. Само собой разумеется, буржуазное «Обозрение» всегда останется простым развлечением, или, вернее, будет становиться все более сложным развлечением. Но так как театр [за рубежом] свою идеологическую силу потерял, то ясно, что, оставленный конкурировать со своим противником только в области развлечений, он терпит поражение за поражением.

1927 г.

В роли оглушителя*

<…> Музыка на Западе играет сейчас роль не выразителя каких-то глубоких настроений, конструктора воли к строительству общественных форм. Она играет роль, главным образом, оглушителя. Так смотрит буржуазия на все свои развлечения. В каждом городе есть один или несколько пылающих электричеством кварталов, которые ночью зазывают всякого, от рабочего до банкира, развлечься и вкусить законную награду за свои труды в качестве эксплуататора или эксплуатируемого.

Развлечения есть на все цены. Цель их – забыться, потому что никакой другой цели у буржуазии нет; она не может указать никакой цели, так как ее хищническая и паразитская сущность противоречит всякой морали, всякой социальной установке. Она говорит: работай, за работу получай плату и эту плату умей сейчас же превратить в наслаждение. Тем более бессмысленно копить, что, может быть, завтра будет война и твои деньги превратятся в черепки, поэтому реализуй их. Увеселения эти сопровождаются музыкой, главным образом танцевальной. Музыке придан характер блистательный, оглушительный. Она действует, как шипучее вино, очень быстро заставляющее забыть все окружающее и на несколько часов потонуть в блаженстве, которое буржуазия рассматривает как настоящую зарплату. Булка, пиво или пара штанов – это не есть настоящая заработная плата, а настоящая заработная плата – это приятные оглушители, приятные сладостные наркотики.

1930 г.

Погребение прошлого*

<…> Беда в том, повторяю, что Рейнгардт не только не верит в скучный и дешевый сюжет своей пьесы [«Актеры»]1, он попросту не верит в театр.

В пьесе есть сцена, в которой актер Спид хоронит свое прошлое под звуки джаз-банда и какое-то кривляние присутствующих. Рейнгардт своей новой постановкой тоже хоронит свое прошлое. Участвует в похоронах европейского театра.

Дело в том, что действие буквально ежеминутно прерывается для того, чтобы уступить место – номерам.

То мы присутствуем за кулисами, при том, как знаменитый мулат Денуэн делает чечетку, то перед вами выступает превосходный английский квартет певцов, то вам показывают фокусника-пианиста, то целую репетицию, где сверхпостижимым образом изгибается танцовщица-акробатка. То вы видите китайскую танцовщицу, то целый выводок хорошеньких girls и т. д. и т. д. до бесконечности.

Безжалостно рубит режиссер свое сосновое дерево, режет свой дешевенький ситец, безжалостно и бесцеремонно по отношению к театру подмигивает он публике: «Я же знаю, что вы скучаете в театре, но теперь я вставлю в дыру, которую пробил наудачу в своем действии, забавный эстрадный номер… вы развлечетесь!»

<…> Не характерно ли, что в Берлине, который приходится числить самым серьезным театральным городом Западной Европы, Рейнгардт, остающийся центральной фигурой берлинского театрального мира, во всемирно известном «Deutsches Theater» совершает такую сознательную измену по отношению к театру?

Да. Это характерно. Драматический театр переполняется танцами и пением. Заимствует у кино не только его технику сжатой мимодрамы, но просто куски фильма, сейчас начинает втягивать в себя, как губка, номера варьете и этим знаменует процесс своего загнивания со всех концов.

<…> Итак, долой серьезность в отношении идейном, да здравствует серьезность коммерческая, что торгует исключительно вещами пикантными, вещами смехотворными, вещами развлекающими. И пусть театр поскорее идет с повинной головой к своим конкурентам – кино, варьете, все более американизирующейся оперетте и становится в ряды учреждений для развлечения, только для развлечения.

Разве это не погребение прошлого, не погребение самого лучшего в прошлом театре?

И когда на сцене «Deutsches Theater» Скид с трагикомическими гримасами, под джаз-банд и кривляющийся танец хора, в мигающем сине-зеленом трупном свете хоронил свое прошлое, мне показалось, что