сейчас он идти не может. Остальных проводит солдат и объяснит, почему мы трое остались. Нас не накажут, господа обо всем позаботятся. На ночь нам предложили устроиться за шатром, где лежал усыпленный Варх. Настал час ужина, и нам принесли чуть не дюжину разных блюд – некоторые мы и есть-то боялись, не зная, что это. Я так не едал не только на руднике, но и дома в Колхари.

Когда совсем стемнело, высокий господин пришел посмотреть на Варха. Он вынес свою тарелку и сел, чтобы завершить трапезу вместе с нами. Варх уже пришел в себя и мог что-то вымолвить. Господин велел принести бульону, положил его голову себе на колени и стал кормить его с ложечки. Тот впервые после боя сумел улыбнуться, и его тут же вырвало прямо на доброго господина.

Брезгливый Намук отскочил, но молодой аристократ приказал только принести полотенца, чтобы обтереть себя и больного. Потом уложил его поудобнее, снова сел на его ложе и стал ужинать как ни в чем не бывало. Намук доедал на корточках, поставив тарелку наземь, я вспоминал, как ухаживала за мной в детстве мать, когда у меня рвота случалась. На руднике ни с кем так не цацкались, разве что давали больным работу полегче. Если же кто хворал тяжело, его оттаскивали подальше и предоставляли помирать с голоду – или стражник, наскучив его мольбами, приканчивал его в ту же ночь.

Высокий господин – я так и не узнал его имени и не помню, как называли его Ветерок или Жаба – стал расспрашивать нас о жизни на руднике и о том, как мы жили раньше. Он сказал, что раньше у его семьи было много рабов – в десять-двенадцать лет он видел, как они работают на полях, – но императрица рабства не одобряла; владеть рабами и торговать ими все еще считалось законным, однако его родители, перебравшись на север, распродали или освободили своих. Для всех четырех господ в караване, включая и Анурона, виденное нами сегодня было скорее детским воспоминанием. В ту ночь я впервые узнал, что, хотя государство все еще использует рабский труд в рудниках вроде нашего, при дворе рабов нет. Интерес доброго господина к нашей жизни был не менее искренним, чем его забота о Вархе, и мы, преодолевая неловкость и недоверие, отвечали ему все более открыто и честно. Я узнал о Намуке и Вархе, обретавшем понемногу дар речи, то, чего не знал раньше, – может, просто не додумался задать им те же вопросы. И они, несомненно, тоже узнали обо мне нечто новое, а мы втроем узнали о жизни неверионских аристократов такое, что могло нам привидеться только во сне. Не все узнанное нами было приятным. Мы с Намуком вспоминали свою свободу, рассказывали, как нас взяли в рабство. Господин слушал и улыбался, но порой хмурил брови и выказывал чисто господское непонимание. Мы, трое рабов – и он тоже, – начинали подозревать, что и лесная деревня Намука, и мой дом в гавани столь ему чужды, что для него мы оба пребываем где-то на самом дне. В конце концов он, смущенно улыбаясь, признался, что не видит особой разницы между такой свободой и рабством; не понимает, чем одно состояние предпочтительнее другого, но готов, пожалуй, поверить нам на слово.

Освобожденные или взбунтовавшиеся рабы часто говорят, что при разговоре с хозяином всегда что-то утаиваешь – всегда есть секрет, о котором ни один раб не скажет хозяину. Может, так оно и есть, когда их разделяют вражда, бунт, несправедливость, жестокость, но в целом это всего лишь сказка, которой утешают себя обездоленные. Конечно, весь этот день господа помыкали нами, как хотели, но когда один из них заговорил с нами по-человечески, что нам, скажи на милость, было скрывать? За Намука и Варха не поручусь, но у меня уж точно не осталось секретов: я лишился их, когда попал в рабство. Мы четверо, трое рабов и хозяин, говорили с полной честностью и невинностью, ничего не ведая о цепях, что держат нас вместе, и о цепях, что нас разделяют, – а небо темнело все больше, и ночь становилась все холоднее.

Затем из шатра вышел с дымящим факелом господин Анурон, отмытый дочиста, в свежей голубой тунике и таком же плаще.

«Негоже тебе сидеть с ними, – заявил он. – Мы долго говорили с Ветерком и пришли к согласию – просто гора с плеч. Вы, все трое, вели себя отвратительно и сильно меня огорчили, но после разговора с ней я стал понимать почему. Постарайся и ты меня понять. Все, что так досаждало вам последних три дня, я делал лишь для того, чтобы вас позабавить, и не думал, что будет наоборот. Вот и все. Ветерок рабства не одобряет, и я наконец-то внял ее доводам, но именно поэтому понять не могу, отчего ты всю ночь проводишь с этими… существами в ошейниках. Ты это делаешь только для того, чтобы я почувствовал себя виноватым. А тебе, смотрю, уже полегчало, любезный? Я рад. Ты храбро сражался, хотя и потерпел поражение. Хорошо мне приложил пару раз – гордись. Вот видишь, ты улыбаешься. Но Ветерок, если на то пошло, оказалась намного великодушней. Она, по крайней мере, потратила целый час, внушая мне здравые, по ее мнению, мысли. Ты же, мой друг детства, кого я всегда уважал, на кого всегда смотрел снизу вверх, попросту уходишь, чтобы поболтать с этими несчастными и тем унизить меня… что за мелочное ребячество. Ты уже сделал для них все, что мог. Жаба тоже считает, что ты поступаешь глупо, но все мы готовы превознести тебя как раз за это, мой принц. Я говорю серьезно. Оставь их и пойдем к нам. Для меня невыносимо, что ты сидишь с ними, – и Ветерок, думаю, скажет тебе то же самое».

У меня горели щеки; я благословлял темноту и шрам на лице, скрывающие мой стыд, и не знал, за кого стыжусь больше – за себя или за высокого господина.

Он, выслушав Анурона, достал из плаща какой-то брусочек – я не узнал эту вещь, потому что больше года ее не видел, – вложил его в скважину Вархова ошейника, повернул, снял ошейник и метнул его прямо в занавеси у входа в шатер. Я думал, что сейчас все звуки в шатре утихнут, но этого не случилось; тогда я подумал, что ошейник просто растаял перед лицом такого могущества.

Затем всесильный человек приподнял мой искореженный подбородок, слегка содрогнувшись при этом, отомкнул мой