«Я тебя помню, Горжик, – сказала грузная женщина. – Была среди тех, кого ты освободил». А двое мужчин у костра сказали, что их освободила она – хотя женщина не могла вспомнить их точно так же, как я ее.

Не помню также, кто говорил следом – бывший раб или вольный варвар, распаленный нашими рассказами.

«Если мы, хотя бы вдесятером, объединимся, чтобы покончить с рабством в Неверионе, то добьемся большего, чем те же десять поодиночке. Веди нас, Горжик».

«Какой из меня вожак? – засмеялся я. – Я не отличаю страха, ярости и желания от любви к свободе. Думаю даже, что это одно и то же».

Тут подал голос чернокожий, бритоголовый, с рубцами от кнута на боках: «Но эти различия не мешают тебе – ты усмехаешься и идешь в бой. Веди же нас, Горжик».

Не зная, кто он – раб, преступник или всё вместе, – я порылся в своей котомке, достал железный ошейник, надел на себя и спросил: «Что это для вас значит?» Страх и желание сделали мой голос хриплым – может, остальным он казался властным как раз поэтому, но я понимал, что должен подать им знак, показать, кто я.

«Хочешь сказать, что раньше ты был рабом, а теперь стал вожаком, освобождающим всех рабов? – спросил кто-то, сильно хмельной. – Мне это по нраву, Горжик. Веди нас».

Я опять засмеялся и тоже выпил. Костер разгорался все ярче, и разговор у нас теперь шел о ночных вылазках и сражениях. А на рассвете – не наутро, а месяцев восемь спустя – я вспомнил, как осматривал оружие в том лесу, как обсуждал свои планы с младшими командирами. В то утро нас было человек двадцать. Ночью мы вошли в пригород Колхари и заночевали под какой-то стеной. Из тех, у костра, со мной остались лишь двое. Моим подручным и любовником был варвар немногим старше тебя – я купил его в Элламоне и научил разным ночным уловкам.

Утром мы собирались поговорить с одним бароном-рабовладельцем и перейти к насилию, если мирными переговорами ничего не добъемся. Готовясь к этому, я ощущал знакомый зуд – смесь страха, ярости и желания. Восстание уже началось, мечта стала явью, мелкие победы перерастали в крупные.

День, ночь, вечер, утро… Но мы говорим о событиях, длившихся многие годы – много дней, ночей, вечеров и утр.

Одни вели к славным победам, другие – к поражениям.

Я бывал бит и поднимался снова, знал маленькие радости и всенародную славу, терпел личные потери и публичные неудачи.

Свершения – странная вещь, Удрог. Ты живешь ими и ради них, но, как правило, не любишь о них говорить. Ты поддерживаешь их всеми силами, а когда тебя о них спрашивают, усмехаешься, бурчишь что-то, но большей частью делаешь каменное лицо и предоставляешь расспросчикам догадываться самим.

Ярость, страх, желание, любовь к свободе – ничто из этого не располагает к пространным речам. Я часто задумывался об этом ночью в своей палатке, готовясь выступить то перед купцами, то перед крестьянами, то перед аристократами; задумывался, когда, пробравшись через дыру в заборе, говорил что-то шепотом рудничным рабам. Задумывался, когда, охрипший от крика, весь в крови, смотрел на чей-то горящий замок и не знал, доживу ли до рассвета.

Порой нас были сотни, порой я оглядывался и видел, что сражаюсь один. Но каждый раз, даже на грани отчаяния, я вновь находил друзей: рабов и свободных, мужчин и женщин, готовых драться за меня и вместе со мной, вкладывающих в нашу борьбу пыл, который казался мне утраченным безвозвратно.

Восстание не угасало, Удрог, и никто не предавался любострастию изощреннее нас. Одни восстания ведутся в холоде и целомудрии, другие в жару и насилии, а такие, как наше, раскаляют похоть до пределов, каких добрые горожане и представить себе не могут – разве что ненадолго, когда рукоблудят. У нас были мужчины. Были мальчики. Были и женщины. Встань на четвереньки, как пес! Ползи на брюхе, как червь! Свяжи меня, избей, а я тебя окачу! Всю свою жизнь я стремился к свободе, власти и удовольствиям. Рабом я хватался за них жестоко, причиняя боль и даже увечья себе и другим. Став свободным, я понял, что власть, свобода и удовольствия, которые ждут нас с тобой в эту ночь, существует и среди отбросов общества, и в высших кругах; что они так сильны и приносят такую радость, какую раб, тайно взыскующий их, и представить себе не может. Ага, теперь тебе любопытно. Ты снова тянешься к моему ошейнику. Хочешь его вернуть? Э, нет. Погоди. Ты улыбаешься – значит, тоже понимаешь, что отсрочка поднимает наслаждение до невообразимых высот. Ты полюбил бы наше восстание, Удрог, если б у тебя достало смелости и удачи примкнуть к нам. Беда лишь в том, что я, ложась с кем-то новым, не знал, отделает он меня до изнеможения или будет до рассвета спорить со мной. Впрочем, мне хватало и страсти, и споров. Случались дурные сны, случались и хорошие – вечерами я разбирал и те и другие. Да, порой меня тревожило, что я дурно поступаю со своими друзьями, тревожило всю ночь до рассвета. Но я не позволял этим тревогам меня останавливать. Мне посчастливилось: один мой любовник меня любил, но не верил в меня. Со временем его любовь обратилась в ненависть, и его сменил другой: этот в меня верил, но не любил меня. С годами, поняв, что нас связывали только общие мечты, он охладел ко мне и ушел. Я искал его, но после своего пришествия к власти больше его не видел.

Я благодарен им обоим за то, что они, каждый по-своему, беспристрастно меня судили. Если б судьба послала мне такого, кто и верил бы, и любил, я, скорей всего, стал бы настоящим тираном; первый любовник всегда его во мне видел, а второй, хоть и слепой на один глаз, видел, что я могу таким стать.

Затем императрица, долгосрочная и праздная владычица наша, вызвала меня ко двору.

Министерский сан, доложу я тебе, постиг меня как чума. Первые месяцы я думал, что ночей у меня больше не будет – одни лишь дни. Сидел в своих новых покоях и чувствовал себя умирающим с голоду среди изобилия. Но потом в Авиле взбунтовались двести освобожденных рабов, и я ночью отправился к ним, потому что они соглашались говорить только со мной.

В другой раз, тоже ночью, пришла весть, что некий граф, вконец свихнувшийся от