Тревогу Тибо выдал его голос, мгновенно охрипший, и теперь Балиан понял, как ему держаться.

— И да, и нет. Страдает ее душа, а это сказывается на общем состоянии. Надо понять Изабеллу: нелегко, родившись дочерью короля, сознавать, что соединила свою судьбу с трусом.

— Вы меня успокоили: страдает ее гордость, но время ее исцелит. Госпожа Изабелла так сильно любит своего мужа, что в конце концов простит его. И потом, Моав далеко, а Крак — неприступная крепость, ее можно взять только с помощью предательства. Там, должно быть, можно жить, не слыша ни о чем, что творится в мире.

Балиан не удержался от смеха.

— Вы какой-то приют отшельника описываете, друг мой! А вот мне всегда казалось, что замок, где правит сеньор Рено Шатильонский, не может быть похож на него. Что же касается этой великой любви, я не уверен, что она по-прежнему сильна. Во всяком случае, так думает моя прекрасная супруга.

Тибо поднял голову и посмотрел спутнику прямо в глаза.

— Что вы хотите этим сказать, мессир Балиан?

— Что вам совершенно незачем было становиться тамплиером, но пути Господни неисповедимы... Однако кони наши уже напились, и нам надо как можно скорее добраться до Тивериады, чтобы сообщить графу Раймунду о том, что произошло.

Однако тот уже обо всем знал. Добравшись до него, Тибо и Балиан застали графа на верхушке самой высокой башни, на том самом месте, с которого Бодуэн с величайшей скорбью смотрел, как горит Брод Иакова, и на мгновение Тибо почудилось, будто история повторяется, потому что и у Раймунда Триполитанского сейчас на глазах блестели слезы. Вот только смотрел он не на горящую крепость, а на всадников-мамелюков, которые скакали к своему лагерю, разбитому на берегу Иордана, потрясая копьями с насаженными на них головами тамплиеров...

— И все это по моей вине! — в отчаянии прошептал он. — Но разве я мог предположить, что в дело вмешается отряд рыцарей?

— Это был не отряд тамплиеров, а посольство, которое отправил к вам король Ги, чтобы попросить вас с ним помириться. Я был в его составе вместе с Рено Сидонским, а кроме того, в него входили магистр Ордена госпитальеров и магистр Ордена тамплиеров, каждого из которых сопровождали по десять рыцарей. Как могли мы подумать, что вы разрешили людям Саладина совершить «мирное» вторжение в Галилею? К тому же, поскольку нас было слишком мало для нападения, мы начали совещаться о том, что следует предпринять, но Жерар де Ридфор распалился, вызвал из Какуна маршала тамплиеров с полусотней рыцарей и, можно сказать, вынудил нас атаковать. Нас было полторы сотни против нескольких тысяч противника!

Смертельно бледный Раймунд побелевшими губами проговорил:

— И что от вас осталось?

— Насколько мне известно, если не считать Ридфора, который бежал, как и предсказал ему Жак де Майи, в живых остались только мы с братом Тибо. Все остальные погибли... смертью храбрых! Но, в конце концов, друг мой, скажите, что означало это внезапное вторжение, которое, по вашим словам, должно было оставаться безобидным? Вы не справились или...

Балиан д'Ибелин умышленно не закончил фразу, зная, что Раймунд его поймет. Кроме того, он был, наверное, единственным человеком, который мог себе позволить задать гордому графу этот дерзкий вопрос, пользуясь тем, что их семьи были связаны узами родства с тех пор, как один из сыновей графини Триполитанской, принцессы Тивериады, женился на его единственной сестре Эрменгарде. И в самом деле, Раймунд закончил за него:

— ...или вы предали королевство?.. Нет, — продолжил он. — Не так давно — как раз перед появлением Саладина! — мы жили в мире с нашими мусульманскими соседями... Я хотел показать, что это еще возможно.

— В мире? В таком случае это был очень относительный мир. Нуреддина нельзя было по-настоящему назвать нашим другом, а еще менее того — его отца, свирепого Зенги! Как бы там ни было, сейчас для вас настало время принять решение... окончательное решение: возвращаетесь ли вы вместе с нами в Иерусалим? Даже если от всего посольства осталось два человека, оно по-прежнему существует, и я его возглавляю!

— Я поеду с вами. Но прежде скажите мне, Балиан, согласитесь ли вы воспользоваться моим гостеприимством?

— Почему бы и нет? Нам обоим необходимо отдохнуть... и помыться!

— Вы сможете сделать и то и другое... и не только!

Пока Балиан д'Ибелин и его товарищи с оружием и руках защищали свою жизнь, сражаясь с мамелюками, в Наблусе Мария пыталась защитить свою дочь от ежедневных домогательств ее супруга. Недавно прибывший в город Онфруа де Торон осаждал маленький дворец, лил слезы и источал мольбы, которые время от времени сменялись припадками ярости. На все это она отвечала, что Изабелла слишком слаба для того, чтобы в майскую жару отправляться в Трансиорданию. А когда он начинал умолять, чтобы ему позволили хотя бы ее увидеть, она спрашивала у опечаленного молодого человека: неужели ему так не терпится узнать из уст возлюбленной, что она о нем думает? Но он ничего и слышать не желал, и не следующий день снова принимался за свое... Мария прекрасно знала, что Онфруа вправе требовать свидания с супругой, что, вероятнее всего, он простоит у дверей до тех пор, пока ему ее не вернут, но слишком страшно ей делалось при мысли о том, чтобы отослать дочь в это гнездо стервятников, отдать ее на растерзание злобной свекрови и похотливому Рено. Изабелла и в самом деле не скрыла от матери, что тот ее преследует, а Онфруа не в состоянии ее защитить. И потому она тянула время, а главное — ждала возвращения Балиана: ведь он был хозяином в Наблусе, и никто не должен был приезжать или уезжать без его позволения... Во всяком случае, так она объяснила ситуацию безутешному мужу Изабеллы.

Вот его-то как раз Балиан и увидел первым, когда вернулся из Иерусалима, доведя свою нелегкую миссию до конца. Онфруа был принят хуже некуда. Супруг Марии Комнин смертельно устал от бесконечных переговоров и был так же мрачен, как грозившее им будущее.

— Вам вернут вашу жену, как только она выздоровеет, но лучше бы вам оставить ее здесь, потому что и речи не может быть о том, чтобы везти ее в Крак.

— Но почему? В конце концов, это мой замок, дом моих предков, и мы всегда жили там счастливо и прелестно...

— Да очнитесь вы, молокосос! — проворчал Балиан. —