пристани Выборга. Мы ошиблись днем: пароход отходил только на следующий день. Капитан парохода с энергичным румяным лицом, голубыми глазами, в ослепительно белом кителе только посмеивался, когда мы утром смущенно извинялись за наше слишком раннее вторжение на пароход.

Путешествие наше было приятно. Пароход небольшой, быстроходный, блестел чистотой. Он быстро плыл по озерам, каналам, заливам, изредка причаливая к пристаням, чтобы забрать пассажиров.

Через несколько часов пути мы доехали до славящейся красотой Пункахариу (Свиной хребет). Это узкая, гористая полоса земли. Она иногда шириною только в дорогу. Ее склоны с обеих сторон круто обрываются вниз, к воде. Виды, открывающиеся с ее вышины, такой необыкновенной красоты и пленительности и так своеобразны, что сравнить их ни с какими в мире нельзя.

Пункахариу прихотливо вьется по глубоким, прозрачным озерам. На них рассыпаны бесчисленные острова и островки. Сосны с рыжими стволами, печальные ели, раскидистые, голубоватые можжевельники заполняют пейзаж до безграничных далей. Все это отражается в тихой, зеркальной воде. Построек почти нет или они прячутся в чаще лесов. Весь пейзаж вызывает в душе чувство какой-то ясной и прозрачной тишины — тишины Елисейских полей.

Я была совершенно очарована неожиданными для меня дивными видами. К сожалению, мы в тот же день должны были вернуться. Кажется, никогда с такой жадностью, увлечением и страстью я не работала, как в этот незабываемый день. Мне так хотелось захватить в свои объятия все, что я видела, — воздух, воду, леса…

Поздней осенью я уговорила моего мужа поехать со мной опять туда же. Одной такой краткой поездки мне было мало. Я не могла удовлетвориться ею. На этот раз мы прожили на Пункахариу несколько дней. Пансион, который там находился, ввиду близкого наступления зимы, уже закрывался. Но мы упросили принять нас на несколько дней.

Мы прошли пешком всю Пункахариу до конца, семь километров. Леса к осени поредели. Высокие, тонкие березки теряли свой желтый убор. Пейзаж стал как-то легче, воздушнее, фееричнее. Последний день был очень холодный. И вдруг, накануне нашего отъезда, неожиданно выпал снег и покрыл все легкой белой пеленой… Какая это была красота! Искристый снег, красные стволы сосен, синее небо, и все это двоилось в тихой и глубокой воде.

Недаром мрачные, молчаливые финны, обожающие свою родную страну, зовут ее Белой Розой Севера. Такова она и есть!

* * *

Вскоре после возвращения из Финляндии, в конце октября, я неожиданно попала на генеральную репетицию «Саломеи», пьесы Оскара Уайльда. Она исполнялась в театре В.Ф. Комиссаржевской, в постановке режиссера Евреинова. Оформлял эту пьесу художник Калмаков. Он исполнил эту задачу замечательно талантливо. Костюмы актеров поражали своей остротой и характерностью. Помнится мне, что одежда Ирода (играл артист Аркадьев) была вся в очень крупных коричневых, белых и черных квадратах. От этой вещи веяло жутью и ужасом. Зрителя охватывало с самого начала чувство (вызванное единственно только линиями и красками) приближения какого-то страшного события. Любопытным холодным свидетелем всего совершающегося была огромная красно-оранжевая луна. Она, как какой-то неотвратимый рок, висела на небе. Ни на одну минуту чувство жадного внимания и повышенного напряжения не оставляло зрителя. Обаятельна была Саломея. Я забыла имя молодой артистки, исполнявшей эту роль. Она прекрасно танцевала. Вначале почти совсем обнаженная, но в быстрой пляске ее волосы распустились и покрыли ее до колен золотистыми прядями. Все более и более увлекаясь танцем, Саломея безудержно отдавалась какому-то безумию. С невероятным темпераментом, с полным самозабвением артистка исполняла свою роль. Весь театр был ею покорен. Взрывы восторга прорывались часто.

Вера Федоровна Комиссаржевская сидела в первом ряду. Спокойная, сдержанная, она внимательно, не спуская глаз, следила за спектаклем. В черном бархатном платье, бледная, она казалась старше своих лет.

И вдруг по театру пронесся слух, что, несмотря на все пройденные цензурные препоны, спектакль этот не будет разрешен. Нашлись среди зрителей лица (называли Пуришкевича), которые восстали против спектакля, находя в нем поругание религии…[446]

В этом году был организован художественный Музей Старого Петербурга. Основателями были В.Н. Аргутинский, В.Я. Курбатов и И.А. Фомин[447]. Архитектор Сюзор любезно предоставил помещение в своей квартире на 11-й Кадетской линии Васильевского острова. Туда, как я уже упоминала, были отвезены некоторые детали Цепного моста после его уничтожения…

Выставка наша этого года, за неимением в городе свободного выставочного помещения, была устроена в квартире, где жил и умер Пушкин[448]. До этого года я в этой священной для всех русских квартире не была. При устройстве выставки первое время, когда я входила в нее, каждый раз меня охватывало внутреннее волнение. Но надо добавить, что она со смерти Пушкина сильно была переделана.

Саму выставку и произведения на ней я почему-то совсем не помню. Зато вспоминаю, какое сильное впечатление на меня произвела карикатура Щербова («Old Judge») — «Базар», которую я видела на акварельной выставке этого же года. Она имела на общество художников и близких искусству лиц действие не менее сильное, чем неожиданно разорвавшаяся бомба.

Кажется, все художники изображены на этой карикатуре. Дягилев фигурирует кормилицей в русском сарафане с вышивкой двух рыб на своей груди (взятых с неудачной обложки журнала «Мир искусства»). Он везет детскую колясочку, в которой бесцеремонно развалился Малявин, а правой рукой он ведет Сомова в виде мальчика в кружевных штанишках. В центре карикатуры он поместил Александру Павловну Боткину, рассматривающую в лорнет Бакста. Он изображен петухом и сидит в клетке, которую подает ей Бенуа. Здесь же скульптор Гинцбург. В левом углу громогласный Стасов с самозабвением играет на гуслях. Ему вторит Рерих. Сейчас за ними — Серов, собирающий подаяние (видимо, для журнала «Мир искусства»). За ним большая группа художников-акварелистов, а в центре на втором плане Виктор Васнецов верхом на былинном коне. За стремя его держится Михаил Васильевич Нестеров. В правой стороне художники — профессора Академии художеств во главе с И.И. Толстым. Они все толпятся вокруг него, а он режет большой круглый пирог. Репин и другие насильно тащат к этому пирогу Куинджи, который упирается. Да, я еще забыла: впереди изображена художница Елизавета Бем[449].

Карикатура чрезвычайно остра, а физиономии настолько похожи, что сразу можно всех узнать.

* * *

Зима 1908/09 года прошла для меня очень быстро. Кажется, не было свободной минутки передохнуть от работы. Я с невероятной жадностью загружала себя всевозможными заданиями, всегда забывая о своих малых силах.

«…Опять мне не давали продолжать мою беседу с тобой. Никогда, ни одна зима не была у