– А есть? – сделал несколько шагов.

– Не топчи!

Виктор зыркнул под ноги, понял, что стоит на рассыпанных белых цветах, и ступил в сторону Цветы были лилии.

– Привет, старик, – человек качнулся навстречу и слабо хлопнул его по плечу. Плечо заныло, вспомнив сегодняшние удары. – Пойдем к нам…

– Куда?

– На фирму… Вискарь, водяра, шо хошь…

От человека разило именно вискарем – горячо и грубо.

– Какую еще фирму?

– “Диам”, – всхлипнув, боднул в плечо, заболевшее еще сильнее, – “Диам”, – уперся в плечо лбом, вероятно, чтобы не свалиться.

– Ладно, покеда, – Виктор отстранился. Человек закачался, свесив лицо вниз, очки соскочили и жалобно звякнули об асфальт. Виктор поднял их – упали между двух белых бутонов, – стекла счастливо спаслись, сунул ему в нагрудный кармашек пиджака и напоследок, зачем-то медля, спросил: – Чего празднуем?

– Друга, – сообщил тот неожиданно внятным голосом, – друга празднуем, Илюху. Илюха Медков, слышал? Да всё о'кей… “Диам”. Концерн “Диам”. Дорогой Илья… – человек не завалился набок, но двинул всем телом в другую сторону, – Александрович Медков…

– Нет.

– А что ты вообще слышал? “Авизо” слышал?

– Ну. Махинации это, – подтвердил Виктор.

Человек присвистнул:

– Илюха – мой друг и начальник. Он гений, понимаешь? Двадцать шесть лет. Свой самолет. Капусты выше крыши. А начинал у Тарасова шофером. Артема Тарасова знаешь? Я Илюхину днюху не забуду: “Метрополь”, бассейн с шампанским, все дела, Таня Овсиенко в мини-юбке. Овсиенко слыхал?

Виктор внимал с неподвижным почтением – интересный человек… Человек пожевал губами по-верблюжьи.

– Слыхал… – обрадованно заключил он. – Овсиенко ты слыхал, Таню. Ты запомни: “Диам”. Дорогой Илья Александрович Медков. Красиво, да? Илюха себя любил. Лететь должен был в Париж, не улетел, остался. Я с кладбища бухаю какой уж день…

– Так он умер? – спросил Виктор.

– Умер, в двадцать шесть, ага. А три пули не хошь? Здесь лежал, где цветы лежат. Вон оттуда из окна стреляли, с чердака… Вон оттуда, вишь, – вялым тряпичным жестом показал на такое же красное здание напротив, замыкавшее двор. – Ты главное запомни… Осень девяносто третьего года, запомнил? Это раз. Красная Пресня поганая. Два. Снайпер, ес? Илюха хотел, чтобы помнили… Стреляют, такое время, запомни: стреляют… А ско-ко еще зароют!

– Сколько?

– Стоко!

– А почему?

– Время… Время такое: сейчас молодые пули к себе притягивают… Илюха… Илюха хотел, чтобы помнили, нас всех обозвал, чтобы в историю залезть. “Диам”, дорогой Илья… – Человек засвистел, оборвался, шатнулся и неловко сел на лилии, вытянув ноги в коричневых штиблетах, весело блестевших шоколадной глазурью даже в тусклом свете двора.

Виктор вышел на Большую Грузинскую.

Он ощущал, что встреча была неслучайна.

Интересно, а этот тип знает, что происходит рядом: про ОМОН, который лупит, и топчет, и сталкивает по эскалатору? Или он только помнит своего дорогого – вот, бляха, запомнилось – Илью Александровича Медкова? От слова “медок”.

Виктор ощущал, что попал в какое-то новое измерение жизни, в котором одно связано с другим и всё важно, где заранее был заготовлен смутный двор с белыми бутонами, в сумерках похожими на шары зефира.

Но это пока не всё, нет, это не всё, – почувствовал он, – на этом сегодня не кончится…

Он подошел к “Белорусской”, встал у комка, выглядывая за приваренной решеткой пластиковый мерзавчик водки, в народе называемый йогуртом. Купил стакан, сорвал крышечку. Не принюхиваясь, всосал в два больших глотка.

Позади киоска что-то лязгнуло. Отбросил стаканчик под ноги, под ветер, в листву и окурки и небрежно заглянул за киоск. Увидел маленький пустырь, где происходило что-то, что стало мгновенно понятно его опытному глазу: один поддевал чугунный люк, другой светил ярким фонарем.

– Вы чо?

Зачем-то он их окликнул – классовое родство, или, наоборот, ревнивая настороженность, или головокружительный прыжок водки в мозг, или жажда продолжения событий…

Если хотеть событий, они случаются.

Двое замерли.

– Тише, не ори, – ответил девчоночий дерзкий голос, и белый длинный луч фонаря ударил ему в лицо.

Виктор заслонился и пошел к ним.

Лязг раздался еще раз, люк отвалился с тупым звяком, Виктор, приблизившись, увидел, что у девушки с фонарем русые рассыпанные волосы, у человека с монтировкой – такие же, но потемнее. Они были в одинаковых бело-зеленых камуфляжных куртках и высоких сапогах, с походными рюкзаками за спинами.

– Вы что, сестры?

Они не ответили.

– Слышь, иди своей дорогой, – девушка светила фонарем в яму, испускавшую пар. – Не мешай, добром прошу.

– Что вы борзые такие? Я здесь рядом работаю… Нормальный вопрос задаю: чего делаете?

– Родину спасаем, – с ознобистым вызовом сказала она, пошаривая по земле белым лучом. Парень потянул ее за рукав:

– Наташ…

– Родину в другом месте спасают, – заметил Виктор спокойно.

– В каком? – свет фонаря резанул по глазам.

– Неподалеку.

– Где это?

– На набережной.

– На набережной?

– На Краснопресненской.

– В Белом доме?

– Ну, – Виктор бесхитростно кивнул.

– Наташ, провокатор, – сказал парень вполголоса.

– Леша, успокойся уже… Вы, значит, за Белый дом?

– А что, нельзя?

– А вы к нему какое касательство имеете? – уточнила она старинным слогом.

– Я? Дубинкой получил сегодня. Вот и всё касательство.

– Состоите где?

– На учете?

– Да блин, в организации…

– Неа.

– А спектру… какому принадлежите? – подал парень настороженный голос.

– Это как?

– Коммунист, монархист, демократ? – охотно объяснила девушка.

Виктор на миг задумался:

– Русский человек.

– Лучший ответ! – Она стремительным движением обрисовала колодец огненным кругом.

Парень нагнулся к темному холмику, который оказался еще одним рюкзаком. Вжикнул молнией, протиснул монтировку, закрыл, обхватил, приподнял с кряхтением, опустил обратно на землю.

– Справишься? – спросила девушка тревожно.

– Куда денусь!