– Стоять!

– Руки вверх!

– Это ж Леха!

– Наташка!

Виктор быстро вскарабкался по лесенке, стал подтягиваться, его вытащили несколько крепких рук, и, очутившись под сногсшибательным ветром, он так ошалел, что благоразумно на полусогнутых протанцевал от колодца.

Вокруг стояли закутанные бородатые мужчины с кольями и арматуринами, похожие одновременно на крестьян-партизан и пленных французов. С одной стороны нависал снежной глыбой потухший Белый дом, с другой тянулись серебристые мотки колючей спирали, рыжели бока поливальных машин, мерцала окнами высотка мэрии, и откуда-то оглушающе пел Олег Газманов.

– Брянцев, – Виктор с чувством пожимал руки окружившим, почему-то вместо имени называя фамилию.

Наташа, подступив, ловко стянула с его плеч рюкзак, который сразу подхватили, и Виктор только тут почувствовал, как же тяжела была ноша: теперь плечо позволило себе заболеть, и эту боль поддержала беззвучно заскулившая шишка на лбу.

– Вовремя вы, а мы штурма ждем, – поделился казак с золотистыми усами.

– О, дети подземелья! – подскочил невысокий мужчина в свитере с горлышком и пиджаке с депутатским значком, отличавшийся от баррикадников выбритым лицом. – Я думал, вы прямиком в дом, как вчера.

– Вчера мы с Плющихи заходили, – сказал Алеша. – Сегодня там засада…

– Мало ли ходов. Возле Новодевичьего, – депутат начал оптимистично загибать пальцы. – Экспоцентр… Фабрика рядом… Коллектор в метро… В зоопарке в ело-новнике… Везде свои люди, главное, чтоб слон не раздавил. А эти люки мы решили заварить от греха.

– Владимир Кузьмич, – оборвала Наташа, – не надо лишнего.

– Да это ж в общем доступе, милая! Знаешь, сколько к нам народу так ходит! Вчера Невзоров приходил. Сегодня на рассвете чумной один в спортзал пробрался. А у нас баркаши в спортзале, ну, там, который в пристройке. Он повязки увидел, вроде свастик у них, вот ведь ироды, они это звездой Богородицы называют… Они ему: “Ты кто таковский?” – он: “Я – троцкист!”, – они его, конечно, обложили, ну, он одного и пырнул. Не сильно, в одежде нож застрял. Скрутили. Что с ним было делать? Не расстреливать же. За оцепление выкинули. Да и они тоже хороши… Кургиняна, политолога, прошлой ночью за баррикаду вытолкали… Мол, армяшка, давай гуляй, Петровича ругал, Баркашова в смысле… Кошмар… А как без Петровича? Дисциплина на высоте, подготовка классная. Без него обороны нет.

– Анпиловцы – молодцы, – вздохнул человек в раздутой куртке и оранжевой каске, на которой белилами была намалевана аббревиатура “ФНС”. – Целый день к нам прорывались. Мы их даже слышали… Их потом отогнали…

– Их не отогнали, а избили, – возразил Виктор.

Мощный прожектор ударил в здание и замотался туда-обратно, и Газманов как будто сделался еще слышнее:

Как жаль теперь, что нам не быть вдвоем,

А может, просто денег накопить,

И подойти к тебе, и ночь твою купить,

Но как тогда мы дальше будем жить?

– Это что за дискотека? – спросил Виктор.

– Каждые пять минут такая хренотень, – насморочно известил густобородый человек в островерхом выцветшем капюшоне, чем-то похожий на звездочета. – Это желтый Геббельс. Мы его так зовем.

– Кого его?

– Да вон… – показал депутат.

Ярко-желтый бэтээр медленно полз по набережной. Из заметного репродуктора, схожего с поставленным набок колоколом, неслось:

Путана, путана, путана…

Ночная бабочка, ну кто же виноват…

Путана, путана, путана…

Огни отелей так заманчиво горят…

Бэтээр развернулся на углу, пополз обратно к мэрии, и, на полухрипе заткнув Газманова, включился жестяной голос:

– Внимание! Покиньте здание и площадь! Время ультиматума истекает ровно в полночь. Внимание! В ближайшее время начинаем штурм!

Бэтээр свернул на Конюшковскую улицу, из громкоговорителя опять раздалось жестяное:

– Внимание! Покиньте здание и площадь!

Виктор бросился за удалявшимися Наташей, Алешей и депутатом:

– E…уть бы по нему!

Бэтээр, переваливаясь на здоровенных колесах, полз мимо Горбатого моста, гулко повторяя:

– Внимание!

– Нарочно пугает, гад, – сказал депутат.

– Слышите акцент немецкий? – хмыкнул Алеша. – Рус, сдавайся…

– Но жизнь продолжается, – продолжал депутат, бодро помахивая короткими руками. – Концерт провели при свечах, еды мало, воды не хватает, все чихают. Солярки было немного, зажгли иллюминацию, на весь дом, снизу доверху, врагам назло… пять минут посветили, и назад в темноту. Зато регионы вмешались, Сибирь… Если к четвертому октября Ельцин не успокоится, перекроют поставки продовольствия в Москву. Президент Калмыкии прилетел, Кирсан, вообще умница: с вами, говорит, останусь, пока блокаду не снимут. А дальше что? Неужели штурм? – спросил он неуверенно и поднял руку ввысь. – Как говорится, будем уповать на небеса…

Только сейчас Виктор заметил флаги в небе, черном, красноватом, охристом, отражающем огни города. Флаги трепыхались на белой башенке дворца, и, всмотревшись, он различил их цвета: бело-сине-красный на толстом флагштоке, ниже – флаги поменьше: советский – алый, имперский – черно-желто-белый и андреевский, белый с синим перекрестьем. Они дрожали как-то трогательно, немного нелепо, и у Виктора защемило сердце.

Площадь, запомнившаяся ему множеством народа, теперь была другой, почти пустой; низко стелился дым, там и тут мигали костры. Одни сидели не шевелясь, понурившись, как изваяния, другие прохаживались одиноко, заложив руки за спины, как заключенные… Ближе к зданию, возле палатки цвета хаки, в котелке, подвешенном над слабым огнем на железный прут, булькало варево.

Спутники Виктора зашушукались и исчезли в одном из подъездов.

Подле стеклянной стены с листовками и плакатами спорили, то и дело раздавалось брыкастое слово “штурм”, здесь же стояли несколько парней в бушлатах, с “калашами”, чего-то ожидая. Пробежала женщина в белом медицинском халате.

На одном листе печатными буквами с наклоном было написано:

Ай чики-чики-чики,

Вот тебе и Собчаки —

В голоде округа,

В золоте супруга.

На другом – тем же почерком:

У Шумейки гонора

Больше, чем у Бонэра.

Знать, забыл Шумейко,

Что есть в суде скамейка.

На третьем ватмане сверху было выведено курсивом: “Когда тебя я выбирал, ты что народу обещал?”, снизу тоже курсивом: “Обещаю: лягу на рельсы”, а посредине красовалась приклеенная фотография насупленного Ельцина с пририсованными черным фломастером челкой и усами Гитлера.

– Глаза б тебе вычеркнуть! – махонькая сосредоточенная женщина, встав на цыпочки, синей ручкой косо полоснула по фотографии, но ее остановили: