– Можете ли вы описать внешность этих агентов?

– Я смутно их помню.

– Постарайтесь. Например, Хандке.

– Светловолосый, лицо продолговатое, волосы гладкие, насколько я помню.

– Булгаков?

– Полный, выраженный славянский тип, очень жизнерадостный – такими у нас изображают русских в фильмах.

– Они не пытались, используя собственные связи, внедрить вас на секретные объекты Соединенных Штатов? В среду руководства?

– Наверное, они решили, что я не гожусь для этого, буду полезнее среди интеллигенции.

– Я не просто так задаю этот вопрос: такой вариант очень возможен. Так рождаются идеи, а идеи правят миром.

– Да, конечно.

– Я верю в то, что каждый может разделять те идеи, которые ему нравятся. Но держать их при себе, особенно если они могут нанести ущерб безопасности моей страны. Мысль не наказуема, поступки – да.

– Вы очень терпимы.

– Это основной принцип нашей демократии, от которой вам не следовало отворачиваться. А сейчас я хочу, чтобы вы подробнее рассказали нам о том, какие цели преследовала ваша работа о Галиндесе. Против кого должен быть направлен скандал? Кого именно он должен коснуться в Соединенных Штатах и в Доминиканской Республике?

– Объект.

– Или субъект.

– Или субъект.

И на тебя наваливается усталость: тебе надоела эта игра, оставляющая ощущение, что лгать – так же бессмысленно, как и говорить правду. И ты опускаешь руки, громко, всей грудью выдыхаешь воздух, словно он тебе больше не нужен. О чем ты меня спрашиваешь? Почему? Для чего?

– Обычно научные исследования преследуют какую-то цель.

– Научное исследование как таковое. Я не очень четко представляла себе, чем оно закончится.

– Вы не представляли.

– Почему множественное число?

– Мы ведь выяснили, что заниматься научным исследованием вам помогали иностранные спецслужбы, и Норман Рэдклифф знал об этом.

– Норман ничего не знал о моих связях.

– Вы надеетесь, что я вам поверю?

– Если за нами следили, вам будет нетрудно это выяснить. Мы переписывались. Мы встречались в Нью-Йорке.

– У нас нет сведений о ваших встречах с этими агентами, но это легко выяснить. Итак, давайте вернемся к ним. Ну, скажем, к Бёллю. Опишите его.

– Бёлль был высокий, пожилой человек лет семидесяти. По-моему, раньше жил в Ирландии – и довольно продолжительное время, поскольку часто упоминал эту страну. Да, это странно. Возможно, я спровоцировала эту тему, а он стал ее развивать. Или все началось с велосипедов. Да, кажется, именно с велосипедов. Мы встретились в парке, и он приехал на велосипеде. Он показался мне очень странным для разведчика и тут же рассказал, что привык ездить на велосипеде, когда жил в Ирландии. Возможно, это и не очень подходящая тема для разговора двух заговорщиков, но что поделаешь.

Он кивает, улыбается, вид у него самый доброжелательный, и ты хочешь коснуться его рукой, но он отодвигается, и вместе с этим жестом исчезает и улыбка.

– Давайте поговорим серьезно, миссис Колберт. Вы прочитали мне целую лекцию по немецкой и советской литературам, и получается, что значительная часть этих литератур напрямую связана со спецслужбами. Я не специалист, но вы могли бы догадаться, что в данном случае Контора направит людей, способных понять ваш язык. Нет, я не читал ни одной книги перечисленных вами авторов, но знаю, что Бёлль – немецкий писатель, уже покойный, Хандке еще жив, Булгаков умер, о других я с ходу ничего сказать не могу, хотя фамилия Гинзбург мне знакома. Вы хотели посмеяться над нами?

– Я не знала, что вам сказать. Эти люди никогда не были разведчиками, и я с ними не встречалась.

Он тяжело вздыхает и встает, оттолкнув стул ногой, – ты инстинктивно прикрываешь тело руками.

– Конечно, не были. Как не было ничего, в чем я призналась в этой анкете. Это ваша настойчивость вынудила меня лгать.

Он молча направляется к двери и, задержавшись на пороге, сквозь зубы предлагает тебе подумать, успокоиться и трезво – он подчеркивает: «трезво» – оценить ситуацию. Оставшись одна, ты встаешь и начинаешь ходить по комнате, по застенку, где нет окон, взад-вперед, пока голова у тебя не идет кругом, и тогда ты цепляешься за ближайший стул, чтобы не упасть. Ты должна предупредить их, что у тебя бывают обмороки. О чем ты должна их предупредить? Ты вела себя как идиотка. Ты думала, что уроки Истории не прошли впустую, что тебе, американской девушке, никто ничего не может сделать. «Я уже думал об этом. О необходимости этой поездки в Санто-Доминго, ты мне уже о ней говорила. И у меня есть свои планы. На Пасху я бы мог попросить несколько дней, оставшихся от отпуска. К тому же, как тебе известно, в эти дни жизнь в Испании останавливается. И тогда я купаюсь, загораю, наслаждаюсь кокосами, а ты занимаешься своими исследованиями. Что значит «слишком долго»? Когда ты едешь? Послезавтра? И ты мне вот так просто это говоришь? На сколько ты едешь? Не знаешь?» Ты еще помнишь боль в желудке, когда Рикардо, вскочив, резко отодвинул стул. Прошло уже пять дней. Нет, может, и больше: ведь ты не знаешь, сколько дней пробыла без сознания, сколько времени понадобилось им, чтобы доставить тебя сюда. Может, тебя, как Галиндеса, привезли в Доминиканскую Республику, в Сан-Кристобаль; может, Трухильо не умер. Нет, он, конечно, не умер совсем: это Трухильо стал причиной недавнего инсульта у Паласона, это он сплел вокруг него свою паучью сеть. «Ну а теперь, когда вы все знаете, я хочу дать вам хороший совет: не копайтесь здесь, вы ничего не найдете. Когда Трухильо убили, а его семью разнесло по разным углам, здесь установился режим контролируемой демократии, и началась двойная игра, вполне в духе американцев. Пока одна часть спецслужб пыталась выяснить, что же на самом деле произошло с Галиндесом, другая уничтожала оставшиеся улики». А ты продолжала настаивать, говорила Аресесу, что будешь продолжать свое исследование, хочешь проникнуться атмосферой, которая окружала Галиндеса в его последние дни, если бы могла, ты восстановила бы даже воздух, которым он дышал. «И по-вашему, это научный подход? Сходите тогда к ясновидящей, пусть даст вам номер телефона Галиндеса». И теперь обретает смысл вздох облегчения, вырвавшийся у Хосе Исраэля, когда ты, после отсутствия, о котором никого не предупредила, вернулась в отель. «Конечно, я не могу знать всех полковников или бывших полковников, но это имя я слышу впервые. И второе тоже. Вот так: считаешь, что знаешь тут всех, а оказывается, нет. Этот полковник строил из себя чуть ли не главное действующее лицо, участника исторического процесса. Вполне вероятно, что он и видел все то, о чем рассказывал, но диктаторы и после смерти продолжают жить в душах своих подданных». Дверь по-прежнему закрыта. Возможно, она больше никогда не откроется. Как было бы хорошо тихо умереть, угаснуть, без боли, без унижений… Смерть как следствие твоей глупости, того, что переоценила собственные возможности. Если бы ты просто оставила записку Куэльо, все было бы совсем иначе: если они осмелились устроить подобное, то лишь потому, что уверены – никто не знает, где ты, куда направилась из Санто-Доминго. Что поделывает этот омерзительный старик? Он, безусловно, знал Галиндеса, но в его заметках ни разу не появляется – как дьявол на фотографиях. Но он там был, без сомнения. Может, он был личным дьяволом Галиндеса? Ты представляешь себе его квартиру, полную кошек, вонь от их дерьма, и зловеще опрятный старик, выбирающий место, куда вонзить отравленную иглу. Дон Анхелито. Вольтер. В этой истории полным-полно персонажей, которые были совсем не тем, чем казались, хотя и говорили о своей цельности, выкованной Историей. Но тут за дверью слышатся какая-то возня, голоса, шум, как будто те четверо утратили свое заученное спокойствие и решили перейти к другой фазе работы. И смех, высокий смех, который тебе особенно неприятен: ты полагаешь, что смеются над тобой, и когда дверь распахнется, в нее войдут пытки, жестокость и смерть. Если бы можно было соединить два конца – твой и Хесуса, и вместе сделать шаг к величественному синтезу земли и океанских вод… Хесус уже и в земле, и в морских водах; плоть его, растерзанная акулами и временем, превратилась в материю и в память человечества. А ты? Разве ты можешь рассчитывать на бессмертие? Но все твои отвлеченные абстракции разбиваются вдребезги, когда дверь распахивается и вваливаются четверо здоровых мужиков. Один – символ близкого конца, последняя печать на твоем деле: полковник Аресес собственной персоной. Он кажется тебе сейчас выше, чем показался тогда, с сигарой в зубах и огромным кольцом на пальце огромной ручищи. И тот, рябой. И его двоюродный брат тоже тут. Четвертого ты видишь впервые, но чувствуешь, что душа у него такая же черная, как и у остальных.