Официант ушел к другому концу стойки, а стоящих рядом он не знает. Мужчина поворачивается и находит, что он вполне в состоянии, не шатаясь, дойти до машины. У мужчины – повлажневшие глаза, и от этого все расплывается – светофоры, мчащиеся навстречу машины, силуэты небоскребов, Бруклинский мост. И неожиданно, казалось бы, ниоткуда, как это обычно и бывает в Манхэттене, начинает идти дождь, на радость тем, кто торгует зонтами, – недолговечная радость: только на вечер, а то и на несколько часов. «Дождь идет над моей судьбой; плачет дождь, плачет дождь над тайной жизнью моей…» Но он тут же забыл о стихах, сосредоточившись на том, как бы поскорее добраться до дома и чего-нибудь поесть, чтобы разогнать хмель. Однако, войдя в квартиру, он не направляется сразу в кухню, а после некоторого колебания идет к большим книжным полкам, сплошь уставленным книгами. Он сразу находит нужную книгу, и когда открывает ее, оттуда падают несколько пожелтевших листков, которые мужчина внимательно читает, еще не понимая, что это такое. Он кладет на стол «Иррациональное начало в поэзии» Стивенса, тоненькую книжечку, к которой уже утратил интерес, и начинает читать то, что написано на листках, напечатанных, как он сразу определяет, на старой пишущей машинке, которой он пользовался в свои первые университетские годы. «Мистер Берримэн! Ваш поэтический дар был оценен слишком поздно, и именно наше поколение студентов потребовало, чтобы имя Ваше стояло в одном ряду с именами Роберта Лоуэлла или Делмора Стюарта. Изменился ли характер Вашего творчества после того, как к Вам пришла известность? Как Вы оцениваете слова Сейринга, сказавшего, что Вы если не лучший из поэтов современной Америки, то, безусловно, занимаете в поэзии второе место после Лоуэлла? С вами произошло то же, что с Элиотом, Фростом, Оденом, которых оценили по достоинству сначала в Англии, и только потом – на их родине. Как это объяснить? Считаете ли вы себя исповедальным поэтом, как Сильвия Плат или Лоуэлл? Как вы относитесь к этому ярлыку? Исповедальны ли Ваши сонеты? Вы как-то сказали, что вы – не писатель, а только надели эту маску, что на самом деле вы – академический эрудит. Что Вы хотели этим сказать?» Берримэн так никогда и не получил эти вопросы юного студента, восхищавшегося его творчеством, творчеством поэта, недооцененного в сороковые годы, когда ему было тридцать четыре – тридцать пять лет. Где эти блестящие заметки Берримэна о «Любовной песне Дж. Альфреда Пруфрока»? Назывались «Как пациент под наркозом», и Берримэн говорил, что это стихотворение Элиота положило начало современной англоязычной поэзии. Он хлопает себя по лбу, довольный самим собой – тем, давнишним. Но тут голод дает о себе знать. Мужчина отправляется в кухню и достает из холодильника нарезанный хлеб, масло, огурцы, тюбик лососевого паштета. Потом он нарезает дольками огурец и кладет их между кусками хлеба, предварительно намазанными маслом и паштетом. Жуя этот огромный бутерброд, он готовит второй, точно такой же. Теперь он уже не торопится и усаживается в удобное глубокое кресло напротив телевизора. Пивная пена, вырвавшись из банки, стекает на ковер. Доев, он тянется к своим старым заметкам и к книге Стивенса, но теперь ему хочется почитать Берримэна. Куда задевалась его книга?

На экране телевизора Кэри Грант топчется около Кэтрин Хэпберн, и, глядя на него, мужчина презрительно бросает: «Гомик». Берримэн покончил с собой в 1973-м.[23]Где он узнал об этом? Кажется, где-то в Мексиканском заливе или в Центральной Америке. В то время это уже не произвело на него такого впечатления, но в душе защемило, и стало жаль этого близорукого человека с седой бородкой, который в конце концов получил всеобщее признание, что еще давно предсказал ему юный студент. Получить известие о смерти Берримэна, находясь где-то в Мексиканском заливе – в Веракрусе или в Тампико? – и почувствовать, что с прошлым тебя уже ничто не связывает. Может, теперь, когда он наконец выиграл это затянувшееся сражение против Галиндеса и его призрака – мертвеца, у которого нет могилы, уйти в отставку и снова стать библиотечной крысой? Может, написать обо всем, что он пережил, но так, будто пережил это кто-то другой? Уже не хотелось, ни спиртного, ни пива, и мужчина перебрался из кресла на софу и задумался о том, что, выйдя на пенсию, он уже не сможет переводить своим бывшим женам положенные суммы. Но думать об этом не хотелось, и он расслабился, уставившись в телевизор, где к Кэри Гранту и Кэтрин Хэпберн присоединились Джеймс Стюарт и невысокая соблазнительная негритяночка, с которой он с удовольствием позабавился бы. Тут затрещал домофон, и приземистый человек неуклюже, с усилием поднялся с тахты. Он не сразу понял, что звук этот ничего хорошего не предвещает, и взглянул на часы: два ночи. Но домофон звонил и звонил, и он, ступая тяжело и неуклюже, подошел к нему и снял трубку. Голос у консьержа был раздраженный:

– Я вам третий раз звоню.

– Извините, я уже наполовину заснул.

– А я заснул совсем, причем очень крепко. К вам курьер. Он почему-то всегда является в два часа ночи.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже. Я могу его пропустить?

– У него есть удостоверение?

– Как всегда.

– Пусть поднимается.

Он ждет, приоткрыв дверь так, чтобы видеть коридор, а сам оставаясь за дверью; и вот курьер появляется – в мотоциклетном шлеме и в темных очках, похожий на кожаное насекомое. На шлеме – значок курьерской службы Конторы. Они не обмениваются ни словом, и мужчина не знает, один и тот же курьер приезжает к нему вот уже тридцать лет или разные. Может, кожаные насекомые бессмертны. Мужчина берет конверт, вручает взамен расписку в получении, и курьер уходит. Мужчина смотрит ему вслед – кажется, это один и тот же, походка одинаковая. Наверное, тот же. Почему-то конверты посреди ночи ему приносят только после попойки, и он направляется в ванную, сует голову под струю холодной воды. Потом вытирается – голова трещит от избытка спиртного, и в ней уже роятся мысли о содержимом конверта, брошенного на кровать в спальне. Он зажигает маленькую лампочку и ложится с конвертом в руках. Открыв его, видит в углу привычную надпись: «Совершенно секретно», а под ней стоят слова, которые сразу заставляют его сесть. «Дело Рохаса-5075». В записке Соумса сказано: «Прочитайте это внимательно и разработайте стратегию». Треклятый Соумс! Ведь две недели назад вы отметили окончание этой истории в баре напротив здания ООН. Записка Соумса приложена к письму на пяти страницах, и, прочитав, кому оно адресовано, мужчина сразу забывает о головной боли и, как сокол, набрасывается на письмо.

Миссис Дороти Колберт,

Бригэм-стрит, 435

Солт-Лейк-Сити

Юта

Уважаемая сеньора! Вы ничего не знаете обо мне, поэтому сразу представлюсь. Меня зовут Рикардо Сантос Мигелоа, мне 27 лет, я испанец и живу в Мадриде, на Пласа-Майор, 46, кв. 4-За, индекс 28001. Мы познакомились с Вашей сестрой Мюриэл вскоре после ее приезда в Испанию, подружились, а потом жили четыре месяца вместе – пока она два месяца назад не уехала в Санто-Доминго. Через полтора месяца после ее отъезда я узнал о ее трагической смерти, о том, что тело ее обнаружено в районе Сан-Педро-де-Макорис: ей, по всей видимости, стало плохо и она утонула. Я знаю, что на теле не было следов насилия согласно освидетельствованию судебно-медицинского эксперта и согласно данным анатомического исследования, специально проведенного по требованию Хосе Исраэля Куэльо, доминиканского издателя и знакомого Мюриэл, который был одним из людей, помогавший ей в ее научной работе, осуществлявшейся под руководством Нормана Рэдклиффа, профессора Йельского университета. Я узнал о ее трагической смерти, поскольку, удивленный ее молчанием, – хоть она и ушла, как говорится, «по-английски», – начал разыскивать ее доминиканского знакомого и, наконец, связался с его издательством по факсу. Потом я разговаривал по телефону с Хосе Исраэлем Куэльо и его женой Лурдес Камило де Куэльо, которые мне рассказали, что Вы приезжали туда, чтобы перевезти останки Вашей сестры в Солт-Лейк-Сити и похоронить ее в родовой могиле.