Можно было бы полагать, вслед за Н. Т. Пахсарьян[419], что известные предпосылки диалога как определенной жанровой разновидности обнаруживаются уже в «Гептамероне» Маргариты Наваррской, где в обрамлении происходит оживленное обсуждение рассказываемых историй. Однако представляется, что это не так: в «Гептамероне» участников таких обсуждений много, к тому же они соединены между собой сложной системой личных связей и отношений, поэтому для каждого из них, в той или иной степени, рассказанная история обладает еще и ассоциативным подтекстом, подтекстом исключительно важным для собеседников, причем не всех собеседников, как правило, а лишь нескольких из них. Поэтому выслушанная обществом «Гептамерона» новелла для большинства остается просто занимательной историей, примечательным и поучительным случаем из жизни, тогда как для немногих таит в себе скрытые намеки, скрытые вопросы и ответы, а потому исключительно существенна в личном плане. У д’Обинье в книге этого нет. Куда ближе к «Приключениям» д’Обинье «Диалоги» Жака Таюро[420] (1527 – 1555), изданные лишь посмертно, в 1565 г., но ставшие во второй половине века исключительно популярными (между 1566 и 1602 гг. появилось не менее одиннадцати их изданий). Важность «Диалогов» Таюро для развития французской сатирической традиции и французского вольномыслия подчеркнул Ю. Б. Виппер[421], верно отметив прямое воздействие «Диалогов» на «Приключения барона де Фенеста»[422].

В «Диалогах» Таюро отчасти, а у д’Обинье – сознательно и целенаправленно – подчеркнут разный удельный вес участников разговоров, точнее разная, функционально, их роль. Их ментальное неравенство для писателя не только очевидно, но и заранее задано. Но, как увидим, соотношение разговаривающих по ходу действия меняется, меняется и идеологическая нагрузка их высказываний. Эне задает вопросы, провоцирует Фенеста на все новые рассуждения и рассказы и сначала иронически комментирует услышанное. Даже вопросы его полны иронии. Для него важно не то, о чем рассказывает Фенест, а то, как он это рассказывает, насколько он искренен в своем повествовании, насколько он верит в ту абсолютную чепуху, которую вдохновенно и убежденно плетет.

Для Эне, живущего в провинциальной глуши и довольствующегося во многом представлениями прошлого, интересно, конечно, познакомиться с тем, как теперь живут при дворе, что за обычаи и нравы там царят. Нельзя не заметить, что трактовка придворной жизни, какой она вырисовывается из историй и рассказов Фенеста, нарочито не соответствует тем возвышенным, хотя и достаточно трезвым идеалам, что были сформулированы в знаменитой книге итальянского гуманиста Бальдассаре Кастильоне (1478 – 1529). Его «Книга о Придворном» недаром была весьма популярна во Франции, где неоднократно переводилась и издавалась: она не была, конечно, настольным справочником, но на ее положения, бесспорно, ориентировались и гуманисты, и просто «просвещенные» политики. Д’Обинье ее, наверняка, знал, хотя зде сь и не упоминает Кастильоне. Но какая-то оглядка на эту книгу в «Приключениях барона де Фенеста» присутствует, присутствует как доказательство «от противного»: и сам двор, и его обитатели, а в еще большей мере те, кто хотел бы связать с ним свою судьбу, изображены у д’Обинье приземленно и иронически. Здесь, в этом дворе, все напоказ, все фальшиво, утрированно, чрезмерно – от манеры одеваться, причесываться, украшаться, от манеры вести себя в обществе и поддерживать светскую беседу до более глубинных компонентов, определяющих личность, т. е. побуждений и чувств, которые здесь неизбежно лживы и извращены.

Не приходится удивляться, что Эне, который, вероятно, читал книгу Кастильоне и других моралистов эпохи, все время сравнивает и сопоставляет век нынешний и век минувший. Эне – слушатель внимательный и вдумчивый, терпеливый и терпимый, но его все-таки в не меньшей мере, чем повадки придворных щеголей, манера поведения дуэлянтов, способы преуспеть и при дворе, и в сердцах прославленных кокеток, занимает тот новый тип дворянина, которого он невзначай повстречал на сельской дороге. Таким образом, ему интересны не столько сами рассказы Фенеста, столько он сам как, если угодно, социальный тип, представитель неведомой ему «генерации».

Но как только любопытство Эне удовлетворено, вернее когда оно перестает быть праздным любопытством и начинает затрагивать действительно волнующие его вопросы, Эне из ленивого расспрашивателя становится активнейшим участником диалогов, он сам отвечает Фенесту, что-то ему разъясняет, приводит убедительные примеры «из жизни» и задает уже не формальные вопросы, без ответа на которые он легко мог бы обойтись, а вопросы по существу, и тогда беседы и диалоги начинают приобретать характер спора.

Перед тем как обратиться к рассказам и россказням Фенеста, отметим, что вся книга д’Обинье (и это характерно вообще для всех его произведений) густо насыщена упоминаниями, ссылками, намеками, так или иначе связанными с современными писателю событиями. Многие из подобных ссылок и намеков не только непонятны читателю и исследователю наших дней, но и попросту для них незаметны. Другие поддаются расшифровке, что обычно делается в научных изданиях книги.

Порожденность романа окружающей д’Обинье действительностью сказалась в первую очередь в образе главного персонажа, давшего книге ее название. Мы будем говорить о «приключениях» барона де Фенеста, а не о его «авантюрах», как предлагает делать, например, Н. Т. Пахсарьян. Дело в том, что в русском языке слово «авантюра» так или иначе указывает на активность участника той или иной авантюры и на его известную удачливость. В книге же д’Обинье перед читателем проходит череда именно «приключений», т. е. историй, ситуаций – смешных, жалких, постыдных, печальных, – которые с героем случаются, или приключаются.

О самых смешных и глупых рассказывает сам Фенест, рассказывает незатейливо, но хвастливо, откровенно, но все время привирая и не очень умело скрывая заведомую нелепость того, о чем он повествует, и не стесняясь казаться отъявленным лжецом. Впрочем, для него типично постоянное самоодергивание: так, объявив рассказ о своих небывалых подвигах в бою или на дуэли, он неизменно оговаривается, отмечая, что боя-то, собственно, и не было, а дуэль в самый последний момент сорвалась. Получается, что победа, успех для него не так уж важны, куда важнее – участие, участие в чем угодно и на любых ролях, но главное, чтобы об этом говорили, чтобы это было у всех на устах. Поэтому называние события для Фенеста важнее самого события, называние равносильно участию, даже важнее последнего.

Если бы не настойчивые собеседники, все повествование превратилось бы в один бесконечный монолог Фенеста, монолог без особого плана и цели, сбивчивый, многословный и хвастливый. Из-за наличия собеседников речь Фенеста все-таки выстраивается в некую логическую последовательность; причем надо различать короткие ответы на тот или иной вопрос и рассказ, чаще всего близкий к анекдоту. Речь героя, являющуюся блестящей языковой характеристикой (чего почти нет в речи Эне – она стилистически более нейтральна), было бы недопустимой модернизацией назвать «потоком сознания», но ассоциативная связь – это главная организующая установка большинства высказываний героя.