Под рабочим фартуком на ней были белые брюки и узкая черная рубашка с рукавами-фонариками.

Между моих ног юркнула Геката, и я взяла хорька на руки.

– Надо как-то назвать ее детенышей.

Месяц назад в семье Гекаты прибыло. На свет родились самец и самочка.

– Только не называй их Кира и Костя, хорошо?

– Ма-а-а-а-м… не смешно. Ты снова назовешь их своими любимыми кличками.

– Не смешно, родная, что ты нас с отцом представляешь своему жениху на помолвке. Заранее никак?

– Чтобы ты приготовила фирменное жаркое из кролика? Прости, – тут же осеклась я, видя, как мама глотает голубую таблетку, что носила в кулоне на шее. – Тебе от него лучше? Лекарство помогает?

– Значительно, как никакое раньше, – улыбнулась она. – Какое-то экспериментальное средство, но я решила согласиться.

– Ты молодец, и крольчатина твоя самая вкусная. Просто… я же помню сказочки бабули про радиоактивных кролей!

– Не такие уж и сказочки, – посмотрела мама на горшок с геранью.

Таких необычных расцветок среди выведенных ею сортов я никогда раньше не видела. Сами цветки голубые с белой окантовкой, а изнутри словно серебряная паутинка бежит.

– Новый сорт? – смотрела я на полки ее небольшого зимнего сада, где уже цвели «Новорожденный янтарь» с огненно-оранжевыми цветами и «Радиокролики». Видимо, если назвать сорт «Радиоактивным», его никто потом не купит. – Как назовешь новинку?

– Ты подумай, как назвать хорьков, а я подумаю, как назвать герань.

– Удивительно, – провела я рукой по паутинке на голубом, – когда я на нее смотрю, мне хочется плакать.

– Почему, милая моя?

– Не знаю, мам… словно бы в ней столько смысла, – провела я рукой по голубым лепесткам с серебряными прожилками. – Столько, что не поместится ни в одном живом сердце. Столько, что не хватит на целую жизнь, чтобы пережить каждый виток узора.

Мама отложила инструменты, вытянула руку и прижала меня к себе. Она гладила меня по волосам, а я пыталась сдержать слезы, чтобы не размазать макияж, сделанный утром в салоне.

– Я люблю тебя, мам. Очень.

– Мой птенчик. Люблю тебя больше жизни.

На улице в такси нас уже ждал отец. Он галантно открыл нам с мамой двери и подал руку. Пока я не слышала, они обмолвились парой фраз и обнялись. Мне нравилось, что между ними всегда была особенная нежность и доверие.

Всегда, что бы ни происходило.

– Вам понравится зал… Лучший декоратор создавал украшения, ну, типа арт-объекты.

– Объекты? – удивился отец. – Как в музее?

– Как в жизни, пап. Жизнь – лучший художник.

– Если только абстракционист, – улыбнулся он, подмигнув маме.

Она кивнула ему и приоткрыла окно. Наступил конец ноября, сегодня двадцать второе. По ночам уже шел снег. Мама жмурилась, когда прохладные снежинки опускались ей на ресницы и стекали дорожками с уголков глаз.

– Ты в порядке? – взяла я ее за руку. – Что-то не так?

– Снег, – ответила она, – не знаю почему, но мне хочется надышаться снегом.

Я любила улыбку мамы, у меня точно такая же. Глаза – папины, а все остальное ее.

В фойе ресторана отец долго не сводил взгляда с заказанных мной инсталляций.

– Нравится! – обрадовалась я. – Мой проект!

– Журавли совершенно определенно выглядят не так, моя милая.

– А ты много их видел? Вы же в городе с мамой живете!

Я шла на пару шагов впереди родителей. На мне был любимый фасон платья с высоким разрезом по ноге от бедра. Чтобы не шокировать отца, я накинула свободное болеро из черных перышек, прикрывая декольте, а на ноги обула высокие ботинки на шнуровке.

– Какой красивый зал, – рассматривала мама вздымающиеся между столиками инсталляции, созданные из ткани.

Они напоминали сразу и колонны, и деревья, и цветы с широкими шапками. Под ними расположились круглые столы на тридцать гостей. Мы не стали приглашать сто или двести. Главное – семья, ближайшие друзья, коллеги.

Я заметила, как мама отошла к одному из столиков, открыла бутылку с водой и запила голубую таблетку. Она носила их в серебряном кулоне на шее и никогда не выходила без них из дома. С тех пор как мама стала пить новое лекарство, где-то полгода назад, мы с папой заметили грандиозные улучшения.

Она стала общительной, не уходила в себя и не пропадала из дома, снова вернулась к садоводству, которое на какое-то время забросила. Ее герань побеждала на международных конкурсах, к ней приезжали брать интервью, но она общалась только с одним журналистом из всех – эксклюзивно, а за наградами вовсе не ездила.

Поздравительными телеграммами она подпирала ножки дребезжавшего холодильника.

Ко мне подходили гости, поздравляли с помолвкой. Я знакомила всех друг с другом, ожидая второго главного виновника торжества – моего жениха, но его все не было.

«Где ты?» – набрала я ему, урвав минутку, когда осталась на веранде балкона одна.

Падал снег, мои военные ботинки скользили по ноябрьской наледи, а подол платья был открыт всем ветрам, вздымаясь до подбородка.

– Что-то случилось? – беспокоилась я, что его до сих пор нет.

– Да так, ничего ужасного. Просто… это все отец!

– Он в порядке? Вы где?

– На парковке за рестораном. Он сидит так уже час у себя в лимузине, держит бокал и…

– …напивается?

– Как раз нет, просто… смотрит на него.

– Смотрит? А что в бокале?

– Тархун какой-то.

– Мне подойти к вам?

– Нет. Тут холодно. Пусть кавер-группа начинает играть. Если он не оторвет свой зад от сиденья, я пойду без него. Две минуты!

По залу раздались аккорды песни:

Что мне осталось…

Полчаса долбить в дверь и не дозвониться.

Что мне осталось?

Молиться! На свет звезды, на свет серебра.

– Потанцуем? – предложила я папе, когда свет приглушили и гости принялись выходить танцевать «медляки», а банкет в честь помолвки неспешно набирал ход.

– Конечно, родная, – улыбнулся он.

– Пап, скажи, как ты понял, что любишь маму? И что это настоящее?

Его щеки порозовели. Оттянув тугой ворот рубашки, он смутился.

– Что? – покраснела теперь и я. – Если это какой-то интим, то не надо!

– Нет… понимаешь, у нас все было как-то не по-людски.

– По-птичьи, да? Вы ведь Журавлевы.

Песня продолжала разноситься по залу:

И чтобы с тобой ничего не случилось,

И чтобы с тобой мои были ветра.

Что мне осталось?

Быть твоим псом, молчаливым и добрым,

Пасмурным утром лизать твои руки и губы,

Иной раз я смотрела на родителей и видела то, чего не существует. Не знаю, как объяснить. Я видела молчание, слышала их голоса без