class="p1">Отправив Косте СМС: «Ушла домой. Люблю вас с Симой. Созвонимся», я побежала сквозь ночь. Мне не хотелось брать такси, я должна была только бежать, дышать и чувствовать. Не думать. В кои-то веки не нужно думать! Нужно просто жить!

Наученная прошлым опытом, с тех пор как меня обокрали, я больше не хранила оставшийся кулон с пыльцой, возвращающей память, в ящике рабочего стола. Теперь он был спрятан в тумбочке возле кровати.

Шучу.

Я ж не псих!

Я спрятала кулон в сейфе, впаянном в бетон балкона. А это вполне нормально – иметь такой в типовой квартире девятиэтажной панельки, разве нет?

Зачем мне кассета, если у меня есть это! Пыльца, которая вернет мне память.

Прижав кулон к губам, я ощутила аромат герани. Сколько себя помню, он всегда окружал нас. Мою маму, потом мою собственную дочь, меня… с тех самых пор, как мне было десять.

– Чтоб тебя! – закусив цепочку зубами, чтобы освободить руки, я ринулась к шкафу.

Выбрасывая все коробки, я искала подписанную «улики».

Эта была коробка, которую родителям отдали следователи, что вели дело сестер. Сделав вывод, что девочки погибли из-за несчастного случая, они вернули родителям вещи, которые хранились у бабушки на антресолях, а потом я забрала их себе.

У меня в руках лежали розовые капроновые колготки с порванной коленкой. Окантовка коричневого следа от застывшей крови. Эти колготки в тот день были на мне. Следом я достала косынку. Не детскую, размер для взрослой женщины. Прижав ее к носу, снова ощутила то же самое.

– Герань.

Последними предметами стали юбка-колокол и мягкая серая кофта. Сунув руку в карман, я проверила, нет ли там чего. Но была только скрепка.

Канцелярская скрепка.

Самая обычная.

Серая.

Я поднесла ее к глазу, осматривая сквозь нее комнату, пока в «прицел» не попала фотография, вырезанная зигзагом, – детская площадка: Максим, я, Алла. Та самая фотография, с которой для меня все началось.

– Ясно, – кивнула, сунув скрепку в карман. – Тогда погнали.

Я переоделась в джинсы, стянула волосы в высокий пучок, натянула футболку (одну!), толстовку, резиновые сапоги, схватила тяпку и куст герани.

Хлопнув дверью, подумала, может, тяпку и герань все-таки оставить… Выпив еще одну таблетку, решила – нет! Брать!

Я не была в этом поселке двадцать два года, с тех пор как мы с Максом вломились в нежилой дом, чтобы высушиться и согреться. В кармане барахтался нагретый пальцами ключ с красным бриллиантом. Номер дома я не знала, вспомнила визуально, куда идти. Двадцать два года назад он был единственным, что стоял близко к воде.

– Двадцать три? – удивилась я, что на доме этот номер, а не двадцать два.

И какой в этом номере смысл?

Несмотря на ноябрь, под ногами зеленела короткая зеленая трава газона, морозоустойчивая.

Сунула ключ, замок щелкнул, и дверь открылась. Что-то мокрое тут же врезалось мне в щеку. Не понимая, в чем дело, я попятилась.

Хлопнула дверь.

– Сидеть, Пес, сидеть! – успокаивал Максим собаку. – Кира?.. – смотрел он на меня, распластанную по его входной двери, сжимающую тяпку и герань.

– Кажется, формулу таблеток точно надо доработать, – улыбнулся он.

– Ты назвал собаку кличкой Пес?

– Он дворянин, почти волкодав и немного кто-то еще, – чесал Максин ухо псу, отодвинув его от меня за ошейник, – мой псын.

– Я помню… как ты говорил о собаке. Кстати, это тебе. Подарок, новый сорт, – протянула я Максиму горшок с растением. – Тридцать лет назад тоже пахло геранью. И еще в кармане моей детской кофты было это, – показала я скрепку. – Это важно? Это что-то важное для дела?

– Для меня – да, – не сводил Максим взгляда со скрепки. – Кира, – вздохнул он и сделал два шага назад, – зачем ты приехала? Тебя не потеряют?

– Я теряла нас столько раз, Максим. Чтобы найти сейчас.

– А твой муж?

– Журавли не создают пары на всю жизнь. Бывает, что они улетают к другим. Я люблю его и дочку, она – мое счастье. Но с Костей мы давно в разводе. Он мой лучший друг. И огромный кусок души, а ты…

Но кто для меня Максим?

Кусок души, кусок сердца, кусок прошлого, кусок нормальности или меня самой… может, он даже просто скрепка, что сдерживает меня, порезанную зигзагом.

– Ты вернулся… и, кажется, ты вернул меня тоже.

Максим начал приближаться. Он двигался без единого заметного колебания. Что-то неощутимое происходило, еле осязаемое. Он плыл, скользил, летел. Я считывала каждый миллиметр тронутого вокруг нас кислорода, кислорода, что вот-вот полностью закончится в моих легких. Если мне придется ждать еще хоть миг – я задохнусь. И я сама скользнула в восходящий поток навстречу его губам.

От поцелуя я ощутила сразу все: энергию листьев четырехсот миллиардов деревьев планеты, услышала, как рассыпаются кораллы в песок, прикоснулась к карбонату кальция, рождающему перламутровые стенки морской раковины, сложенной в идеальном золотом сечении. Идеальным сечением соединились бороздки наших губ. И даже пара выбитых друг другу в поезде Оймякона зубов.

Как не бывает единых отпечатков пальцев, так не бывает одинакового поцелуя, но бывает память прикосновений. Я вспомнила всего Максима сразу, вспомнила нас в этом доме, вспомнила себя.

И вспомнила то, чего не было, что казалось мне сном последние двадцать лет.

Кажется, мы врезались в какой-то комод. Закрывая мою спину от ударов о мебель, Максим щелкнул по выключателю, погасив свет. Давая нам отдышаться, когда не осталось ни одной не поваленной нами табуретки, он произнес:

– Кира…

– Максим…

Мы боялись разжать руки, не смели отпустить друг друга, опасались моргнуть, чтобы не потерять из вида даже тень друг друга.

– Ты дрожишь, Кира. Я разожгу камин? Хочешь выпить? Воду, кофе, кефир?

– Банановый латте с апельсиновым сиропом.

– Ты все еще это пьешь?

Я кивнула:

– Теперь вместе с ферментами для желудка.

Мы сидели на полу у камина и смотрели на огонь. То говорили, то умолкали, но, что бы ни делали, мы словно боялись перестать касаться друг друга, боялись оказаться миражом, а в нашем случае – галлюцинацией.

К рассвету я почувствовала, что Максима клонит в сон. Завалившись на бок, он сгреб с диванов какие-то подушки и пледы, обняв меня со спины. В коротких рывках содрогались мышцы его тела, когда он проваливался в сон. Макс тут же приходил в себя и целовал меня невесомым поцелуем в шрам на месте удара скальпеля в шею, давая понять, что он не спит.

Его руки обняли меня крепче. Он проводил пальцами по моему телу в тех местах, где за годы службы в бюро