Хваленая дисциплина королевской армии портилась по мере ее разрастания и уменьшения н ней кадровых войск[919]. Шведский король опустошал и разорял все на своем пути, как никто другой, по той причине, что он стремился уничтожить ресурсы противника. «Ваша светлость теперь не узнали бы нашу бедную Баварию, — писал брату Максимилиан. — Деревни и монастыри сожжены. Священники, монахи и бюргеры убиты или замучены пытками и в Фюрстенфельде, и в Диссене, и в Бенедиктбойерне, и в Эттале»[920].

Имперская солдатня, терпящая поражение, утешалась зверствами и издевательствами. Распоряжение Максимилиана не щадить ни отставших от армии короля, ни раненых[921] автоматически распространялось и на всех тех, кто оказывал какое-либо сопротивление. Когда имперцы заняли Кемптен, они сразу же застрелили бургомистра, сожгли семьдесят домов, загоняли горожан в реку, убивали и мужчин, и женщин, и детей, попадавшихся им на глаза, так что город стал вторым Магдебургом[922]. В Хагенау солдаты, озверевшие от чумы и недоедания, нападали друг на друга, и более крепкие из них избивали и раздевали ослабевших товарищей, оставляя умирать на улице[923].

Какими бы малодушными ни казались германские князья Густаву Адольфу, они роптали не беспричинно. «Как тяжело ради некой новой дружбы отдавать самые лучшие и ценные угодья чужеземцу, — писала супруга Георга Гессен-Дармштадтского, — приносить в жертву нашу беззащитную страну, делать врагами соседей, с которыми мы столько лет жили в мире, вызывать гнев императора, помогать другим, разрушая себя»[924]. Действительно тяжело, но именно этого требовал шведский король.

«Если война продолжится, то мы полностью изничтожим империю, — писал Арним. Его честная, открытая душа истерзалась. Он хотел согласия. — Погибнем и мы. Я не вижу другого пути… кроме как заставить и друзей и врагов договориться о мире… Иначе наша любимая Германия будет отдана иноземцам, показав печальный пример другим народам»[925]. Шведский король едва ли поддержал бы такое мнение.

Апологеты Густава Адольфа, если так можно назвать обожателей общепризнанного героя европейской истории, утверждают: не сгинул бы король Швеции под Лютценом, он дал бы Европе длительный и прочный мир. Такой вывод основан скорее на личном убеждении, а не на реальных фактах. Мирные условия, предложенные им Валленштейну, были неприемлемыми уже в силу того, что имперцы располагали мощной армией. Он не договорился о мире с Фердинандом зимой 1631/32 года, когда положение императора было хуже некуда. Густав Адольф был одним из тех прирожденных воителей, для которых мир является лишь идеалом, по различным причинам недостижимым. Если он и заканчивал войну, то перемирием, и вряд ли его натура претерпела серьезные изменения в последний год жизни. С возрастом он, наверное, стал бы помягче, но ему было всего тридцать семь лет, когда его убили: Европе пришлось бы еще долго ждать. И возраст не всегда усмиряет прирожденного бойца. Валленштейн в конце концов устал, но помимо старения его еще мучила болезнь, и по своему темпераменту он был больше организатором, а не ратоборцем. История знает немало престарелых завоевателей, так что смягчиться Густав Адольф мог лишь чисто теоретически.

Во время своего похода через Германию король начертал Norma Futurarum Actionum, план полной реорганизации империи, выглядевший превосходным на бумаге, но совершенно нереальный. В любом случае его исполнение зависело от одного обстоятельства, которое выпадало из власти короля, — от согласия германских князей. Он никогда не мог положиться на их действительную поддержку и, соответственно, не считал нужным модифицировать свою политику. Густав Адольф не знал компромиссов и не понимал, что без них никакой мир в Германии невозможен.

Начни Густав Адольф войну в качестве союзника датского короля в 1626 году, правда, с некоторой потерей престижа, вместе они еще могли бы обуздать аппетиты Фердинанда и уберечь достоинство протестантов и германские свободы. Тогда, отказавшись участвовать в малопривлекательном, трудном, хотя и не совсем уж безнадежном, предприятии, он, наверно, политически поступил правильно. В 1630 году реанимировать провалившееся дело было уже поздно. В итоге он погубил силу, которая могла объединить Германию, не дав ничего взамен.

Через несколько дней после битвы при Лютцене в город Бахарах на Рейне прискакал Фридрих Виттельсбах, который уже давно не был ни курфюрстом Пфальца, ни королем Богемии. В тридцать шесть лет он выглядел намного старше своего возраста и таким разбитым и замученным невзгодами, что и родной брат не узнал его[926]. Ниже по Рейну люди голодали, в Бахарахе свирепствовала чума. Фридрих собственными глазами мог видеть последствия развязанной им войны. Ему не следовало приезжать в Бахарах, поскольку он заразился чумой, не успев покинуть город. У него была легкая форма заболевания, и он бы справился с недугом, если бы не тяжелые вести из Лютцена о гибели короля Швеции. Фридрих впал в депрессию и 29 ноября умер. Но и мертвым он продолжал оставаться скитальцем и изгнанником. Последний раз его гроб видели в винном погребе одного купца в Меце[927].

Всего за две недели не стало сразу двух борцов за дело протестантов — и сильного и бессильного. После 1619 года много воды утекло, и немцы сделали свой выбор. Густав Адольф мог нанести поражение императору, заставить сражаться Иоганна Георга, воспользоваться дипломатией Ришелье, но не мог повернуть время вспять. Возможности, имевшиеся в 1619 году, были упущены навсегда. Густав Адольф не мог побороть оцепенелость и онемелость германских протестантов. Он был способен разрушить империю Габсбургов, но не мог ничего создать взамен. Он лишь натворил в Германии еще больше бед.

После гибели Густава Адольфа в Германии появились проблески надежды на мир, но они помелькали и погасли. Война уже длилась более четырнадцати лет, и практически любой мир был бы желателен почти для всех в империи. Однако те, кто был во власти заключить его, имели на этот счет разные мнения. Если бы все зависело только от Фердинанда, то он был бы не прочь воспользоваться появившейся возможностью, как и Иоганн Георг Саксонский с Арнимом, как и Георг Вильгельм Бранденбургский, хотя желание курфюрста и тормозилось боязнью, что шведы потребуют Померанию в обмен на уступчивость.