Я повернулась к Кромвелю:

– Какой цвет ты видишь над его могилой?

Кромвель вздохнул.

– Белый. Я вижу белый цвет.

– А что для тебя значит этот цвет? – Мой голос был не громче шепота.

– Мир, – ответил юноша, и в его голосе я услышала облегчение. – Для меня белый цвет означает умиротворение.

Последние оковы горя спали с моей души, и печаль, от которой я до сих пор не могла избавиться, улетела в темное небо. Я прислонилась к Кромвелю и вздохнула с облегчением, когда он меня обнял.

Мы сидели так, пока окончательно не стемнело. В конце концов стало холодно, к тому же я устала.

– Идем, малышка. Пора вернуть тебя в больницу.

Кромвель поднял меня с земли и отнес в машину. Усадив меня на сиденье, он вернулся за инвалидным креслом. Мною овладела сонливость, и я задремала, а проснулась уже в палате. Парень уложил меня в кровать и поцеловал в щеку, в его взгляде явственно читалась мольба.

– Приходи на концерт, – попросил он.

Сердце болезненно заныло.

– Не знаю, Кромвель. Не знаю, смогу ли.

– Мне придется уехать в Чарльстон – буду работать с оркестром. Прошу, приезжай. Мне нужно, чтобы ты это увидела, нужно знать, что ты там, в зрительном зале… Ты, девушка, вернувшая в мою жизнь музыку.

Я хотела ответить, но не успела, потому что Кромвель наклонился и поцеловал меня. Одним сладким поцелуем он совершенно лишил меня дыхания и похитил мое сердце. Юноша зашагал к двери, но на пороге остановился.

– Я тебя люблю, Бонни. Ты изменила мою жизнь, – сказал он, не оглядываясь, а потом вышел.

Слушая его удаляющиеся шаги, я ни секунды не сомневалась: он забрал с собой мое сердце. И получить его обратно можно было лишь одним способом: через несколько недель следовало приехать в Чарльстон и послушать выступление Кромвеля.

В сердце моего любимого вновь жила музыка.

Кромвель

Несколько недель спустя…

Я снова сел на место, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Грудь сдавило невидимой петлей, сердце стучало, словно барабан. В крови бурлил адреналин. Когда несколько недель назад я приехал в Чарльстон, внутри меня будто сработал какой-то переключатель. Шагнув в репетиционный зал, я лицом к лицу столкнулся с оркестром, который состоял как минимум из пятидесяти человек. Этим музыкантам предстояло исполнять мою музыку на большом праздничном концерте.

Музыку, которую я сочинил.

Я покачал головой и глотнул виски. Я не пил уже много недель. Перестал курить в тот день, когда вышел из больницы и выбросил пачку сигарет в урну.

Но прямо сейчас мне было нужно сделать несколько глотков «Джек Дэниелс».

Я встал, прихватив бутылку, вышел из гримерки и двинулся по театральному коридору, пока не добрался до зрительного зала. Стук закрывшейся двери эхом отразился от стен огромного помещения. Я смотрел то на расписной потолок, но на казавшиеся бесконечными ряды кресел, обитых красным бархатом. Шагнув на сцену, я подошел к ее краю, окинул взглядом зал, и меня бросило в жар.

Наконец я посмотрел на место в центре зала, на кресло, которое забронировал для Бонни. В животе, подобно тяжелому свинцовому шару, угнездилось сомнение. За последние несколько недель мы с ней едва перебросились парой слов. Миновали Рождество и Новый год. В самый день Рождества она мне позвонила, и ее голос звучал почти как прежде. Она говорила очень бодро, сказала, что ее сердце бьется как надо, сильно.

И все же я явственно различил в ее голосе печаль. Бонни почти не спрашивала меня о музыке. О моей музыке. «Я скучаю по тебе, Кромвель, – прошептала она. – Без тебя жизнь здесь совсем не та».

«Я тоже скучаю по тебе, малышка, – ответил я. Потом помолчал. – Пожалуйста, приезжай на концерт. Прошу…»

Она ничего на это не ответила. Даже сейчас, в ночь накануне шоу, я не знал, приедет ли Бонни. Она должна приехать, должна услышать это произведение.

Я написал его специально для Бонни. Из-за нее. Теперь вся моя жизнь была посвящена ей одной.

И мне хотелось всегда жить ради нее.

Я спрыгнул со сцены и сел в первом ряду. Обернулся, взглянул на ряды кресел, потом – на декорации, которые сконструировали для моего выступления. Вздохнул и сделал большой глоток.

Я закрыл глаза и вдохнул аромат театра. Я помнил этот запах, жил ради него. «Ты рожден для сцены, сынок, – зазвучал у меня в сознании голос отца. – Ты очаруешь их своей музыкой, как очаровал меня».

В горле снова встал ком, как происходило всегда, стоило мне подумать о папе. Затем я почувствовал, что кто-то опустился рядом со мной. Открыв глаза, я увидел Льюиса. Все эти недели он был рядом, никогда меня не бросал. Работал со мной день и ночь, помогая довести до ума симфонию. Он ни разу не заговорил о своем отцовстве, просто помогал мне как композитор композитору, синестетик синестетику.

Он понимал меня гораздо лучше, чем мне казалось, чувствовал каждую ноту. И чувствовал все до последней эмоции, которые была призвана пробуждать моя музыка в сердцах людей. А главное, он поддержал меня, когда я решил изменить формат выступления. О завтрашнем концерте будет много противоречивых мнений – я это знал. Но тут уж ничего не поделаешь, я должен был рассказать эту историю, рассказать так, как мог.

– Нервничаешь? – тихо спросил Льюис, однако его голос отразился от стен подобно грому.

Я вздохнул, помолчал и лишь потом ответил:

– Не из-за выступления.

– Хочешь, чтобы Бонни приехала на концерт.

Я стиснул зубы. У меня плохо получалось открывать душу перед людьми. Я не умел выражать свои эмоции. И все же Льюис видел, как я сочинял музыку, все это время он мне помогал. Он знал, о чем моя симфония. Нет смысла что-то скрывать от него теперь.

– Да. – Я покачал головой. – Не уверен, приедет ли она. Миссис Фаррадей пытается ее уговорить, но она еще не до конца пришла в себя. – Меня терзала глубокая печаль. – В глубине души Бонни любит музыку, но после смерти Истона потеряла способность ею наслаждаться. Теперь она не знает, как вернуть эту радость.

– Она увидит это, – сказал Льюис, указывая на сцену. Завтра там соберется весь оркестр, загорятся огни, и… там буду я. – Она увидит тебя на сцене, услышит музыку, которую она вдохновила тебя написать, и поймет. – Профессор умолк, тогда я повернулся и посмотрел на него. – Я еще никогда не видел и не слышал ничего, подобного тому, что ты создал, Кромвель.

Льюис говорил хрипло, и от звуков его голоса внутри меня все переворачивалось.

Последние несколько недель я неплохо справлялся. Почти не думал об открывшейся мне правде, о том, кем он был для меня. Создание музыки полностью меня поглотило. Все мои дни и минуты были заняты нотами, струнами и крещендо. Однако сейчас, в этот самый миг, я не мог отрешиться от истины.