Я видел, что слезы выступили на глазах Уильяма, когда он читал письмо. А когда он показал мне его и жалкий пятифунтовый перевод, посланный на имя английского купца в Венецию, и у меня появились слезы.

Мы оба были тронуты нежностью и добротой этой женщины, и Уильям обратился ко мне со словами:

– Что можно сделать для нее?

Я подумал и сказал:

– Я скажу, что вы должны сделать. Она послала вам пять фунтов, имея четверых детей, да она сама – это пятеро. Эта сумма для бедной женщины в ее положении то же, что пять тысяч фунтов для нас. Вы должны послать ей перевод на пять тысяч фунтов английскими деньгами и попросить скрыть удивление по этому поводу. Потребуйте, чтобы она закрыла свою лавочку, сняла дом где-нибудь в деревне, но неподалеку от Лондона, и жила там скромно, пока вновь не услышит о вас.

– Однако, – сказал Уильям, – я замечаю, что у тебя появились мысли о возвращении в Англию.

– Право, Уильям, – сказал я, – вы ошибаетесь. Но мне пришло на ум, что вы могли бы попытаться сделать это, ибо не совершили ничего, что могло бы помешать вам. Я не должен удерживать вас вдали от родных, только чтобы не разлучаться с вами.

Уильям был очень растроган.

– Нет, – сказал он, – мы слишком долго плавали вместе, слишком далеко зашли оба. Я решил не расставаться с тобой, пока жив, я поеду туда, куда поедешь ты, буду жить там, где будешь жить ты. А что до моей сестры, то я не могу послать ей столько денег, ибо из денег, которые у нас имеются, бóльшая часть – твоя.

– Нет, Уильям, – сказал я, – у меня нет ни пенса, который не принадлежал бы вам, и не будет ничего, что не принадлежало бы вам в равной степени, а потому вы должны послать ей эти деньги. Если же не пошлете, это сделаю я.

– Да послушайте, – сказал Уильям, – бедняжка ведь обалдеет. Она так изумится, что с ума сойдет.

– Хорошо, – сказал я, – но это можно сделать с осторожностью. Отправьте ей перевод на сто фунтов и сообщите, что через одну или две почты пришлете еще и что дадите достаточно для того, чтобы могла она жить, не держа лавки. А потом отправьте еще.

Сообразно с этим Уильям послал сестре очень нежное письмо и перевод на одного лондонского купца на сто шестьдесят фунтов и попросил ее не беспокоиться и надеяться в скором времени получить еще. Примерно десять дней спустя он послал ей второй перевод на пятьсот сорок фунтов, а через одну или две почты – еще на триста фунтов. И написал, что пришлет достаточно для того, чтобы она могла бросить лавочку, и советовал снять дом, как я говорил выше.

Он подождал, пока не получил ответа на все три письма. В ответе говорилось, что она деньги получила, и, чего я не ожидал, написала, что никому из знакомых не сказала ни слова о полученных деньгах и вообще о том, что Уильям жив. И не скажет, пока не узнает дальнейшего.

Когда он показал мне это письмо, я сказал:

– Знаете, Уильям, вашей сестре можно доверить даже жизнь. Отправьте ей остаток от пяти тысяч фунтов, и я поеду вместе с вами в Англию, в дом этой женщины, когда захотите.

Словом, мы послали ей пять тысяч фунтов, и она, получив все сполна, через короткое время написала брату, что известила дядю о том, что очень больна и больше не может заниматься каким бы то ни было трудом, поэтому сняла дом приблизительно в четырех милях от Лондона, где будет якобы жить на средства от сдаваемых внаем комнат. Короче говоря, она поступила так, точно понимала, что брат собирается приехать инкогнито, и заверила, что он сможет жить так уединенно, как ему захочется.

Благодаря этому перед нами отворилась дверь, которая, как мы думали, всегда будет заперта для нас. Словом, мы решили действовать, но осторожно, скрывая как свои имена, так и все другие обстоятельства. Сообразно с этим Уильям дал знать сестре, как приятна ему ее осторожность, а также что она правильно угадала его желание жить в уединении, и просил ее жить как можно скромнее до тех пор, пока они не встретятся.

Он собирался отправить это письмо, когда я сказал:

– Послушайте-ка, Уильям, напишите, что с вами едет друг, который ищет такого же уединения, и я пошлю ей еще пять тысяч фунтов.

Короче говоря, мы обогатили семью этой бедной женщины, и все же, когда дело дошло до отъезда, мужество покинуло меня и я не осмелился уехать. А что до Уильяма, то он без меня отправиться не хотел. После того мы провели еще два года в Венеции, обдумывая, что нам делать.

Вы, быть может, решите, что я слишком расточительно обращался с неправедно нажитым добром, осыпая щедротами и посылая княжеские дары постороннему человеку, который даже не знал меня. Но нужно считаться с тем, в каком я находился положении.

Денег у меня было в изобилии, а друзей ни одного. Ни от кого не встречал я ни услуги, ни помощи. Я не знал, куда поместить или кому доверить свои богатства, пока я жив, и кому оставить их, когда умру.

Так, не имея друзей, ухватился я за сестру Уильяма. Доброта ее по отношению к брату, которого она поначалу считала бедным, свидетельствовала о щедром духе и милосердной душе. Решив на нее первую обратить свои щедроты, я не сомневался, что тем самым добуду себе нечто вроде убежища или средоточия, на которое смогу опираться в будущих поступках. Ибо человек, у которого имеются богатства, но нет приюта, нет места, которое имело бы магнетическое влияние на его привязанности, находится поистине в одном из самых странных обстоятельств, какие только возможны, и улучшить это положение не в силах все его деньги.

Как я уже сказал, мы провели два года с лишним в Венеции и соседних с ней местах и все это время пребывали в постоянных колебаниях. Сестра Уильяма постоянно убеждала нас приехать в Англию и удивлялась, почему мы не решаемся доверять ей, когда она нам стольким обязана, и даже обижалась за проявляемую к ней подозрительность.

Наконец я начал склоняться к тому, чтобы поехать, и сказал Уильяму:

– Послушайте-ка, брат Уильям (ибо с того нашего разговора в Бассоре я называл его братом), если вы согласитесь со мною в двух-трех вопросах, я охотно, от всего сердца поеду с вами в Англию.

– Скажите же, в чем дело.

– Во-первых, вы не откроетесь никому из родных в Англии, кроме как сестре. Во-вторых, мы не сбреем наших бород (ибо мы постоянно носили бороды на греческий лад) и не снимем длинных одежд, чтобы сходить за греков и иностранцев. В-третьих, мы никогда не будем говорить по-английски при ком бы то ни было, за исключением вашей сестры. В-четвертых, мы всегда будем жить вместе, выдавая себя за братьев.

Уильям сказал, что от всего сердца соглашается на эти условия, но что не разговаривать по-английски будет труднее всего, хотя он и постарается делать это, если только сумеет. Итак, мы согласились отправиться из Венеции в Неаполь, где истратили кучу денег на покупку тюков шелка, оставили большую сумму у одного купца в Венеции и еще одну значительную сумму – в Неаполе, взяв к тому же векселей на изрядное количество денег. И все же в Лондон мы прибыли с таким грузом, с каким за несколько лет не прибывали туда, наверное, даже американские купцы, ибо мы нагрузили два корабля семьюдесятью тремя тюками трощенного шелка[148], не считая еще тринадцати тюков шелковых тканей из герцогства Миланского[149], погруженных в Генуе. Все это я привез в сохранности и некоторое время спустя женился на верной моей покровительнице, сестре Уильяма, с которой счастлив более, чем того заслуживаю.