— Поэт я, — сдержанно ответил Есенин.

— Это што за должность такая? — удивленно выпучил Прон свои бычьи глазищи.

— Стихи пишу, — пояснил Сергей.

— Стихи — это вроде частушки, что вон девки наши поют? А?

— Да неужто за них деньги платють? — наперебой удивлялись мужики.

— Платють, — сквозь зубы процедил Есенин.

— И большие?

— Большие! — резко ответил Сергей и, отстранив сестру, медленно поднялся.

— Ни хера себе! Пиши, знай, стихи, и денежки, вот оне! — заканючил Лабутя, скорчив плаксивую рожу. — А тут горбатишься, горбатишься, и хоть бы хрен по деревне?.. Ну и ну! Ну и дела! — хлопал он возмущенно себя по ляжкам. Есенин взорвался:

— Горбатишься? Это ты горбатишься, Лабутя? Ты, Прон?! Над бутылкой горбатишься! Лицемеры вы тупые! Волками живете! Помочь друг другу в беде не можете! Моя хата с краю, едрить вас в дышло! Так и будете жить в нищете, если сами себе не поможете! Всегда только: дай! дай! — Есенина колотило от гнева. — Это про вас Некрасов сказал: «Варвары! Дикое скопище пьяниц! Не создавать, разрушать мастера!» — Он еще хотел что-то высказать, давно наболевшее, но, поглядев на тупые лица мужиков, отчаянно махнул рукой: — Эх! Да ну вас! К гребаной матери!

Есенин подхватил пиджак и быстро зашагал к реке, Шурка тоже бросилась вслед за братом.

Прон с Лабутей переглянулись, недоумевая:

— Чей-то он взбеленился? Бешеный прям! А? Прон?

— Пить бросил и умный стал, а от большого ума и свихнуться недолго! — сделал вывод Прон и потянулся к самогонке.

— Нет, чего он буровил про нас?! — не унимался Лабутя.

— Кто, Есенин, что ли? — спросил Прон.

— Да нет!.. Некрасов какой-то! Кто он такой, чтоб такое про нас с тобой, а?

— Хрен его знает! — махнул рукой Прон. — Может, предволисполкома! Ему по должности положено все про нас знать!

— Эх, вы! Некрасов — великий русский поэт, умер он давно. А Есенин наш тоже поэт! Самый лучший и знаменитый на всю Россию! А вы обидели его! Правильно он сказал: дубье вы заскорузлое!

— И ты туда же, Илья! Нам от его стихов ни холодно, ни жарко… Верно, Лабутя? Обиделся он… Мы што ему?.. Отдыхай, раз приехал, а он?..

Лабутя согласно кивал головой:

— Хрен с ними, с поэтами! Умные больно! Давай допьем, кум, чтоб не быть нам с тобой шибко умными…

Илья укоризненно покачал головой и, махнув рукой, пошел на берег вслед за Есениным.

Есенин сидел на берегу Оки, глядя на лунную дорожку, серебряными бликами играющую на воде. От луны, висящей высоко в небе, было светло, как днем.

— Шурка, слушай! Это я сейчас сочинил:

И это я!

Я, гражданин села,

Которое лишь тем и будет знаменито,

Что здесь когда-то баба родила

Российского скандального пиита.

— Здорово, Сережа! — Шурка сидела рядом, натянув подол на колени и обхватив их руками.

— Погоди, вот еще:

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я здесь не нужен…

Шурка всхлипнула. Есенин ласково обнял сестренку за плечи:

— Ты чего, Шурёнок?

— Сережа, а ты вправду возьмешь меня в Москву? — заглянула она ему в глаза, боясь прочесть в них отказ.

— Вправду, Шурок! — серьезно ответил Есенин. — Нечего тебе здесь делать!

— Снизу по течению послышались всплески весел и Катин голос: «Ну-у-у, разом! И-и-и раз! Навались, Вася! Левым, левым загребай, на костер правь!»

Есенин встал и, заложив два пальца в рот, засвистел так, что Шурка зажала руками уши.

— Эге-гей! — закричал он. — Катька! Наседкин! Гребите сюда, здесь мы!

Когда лодка уткнулась носом в берег, Есенин подал руку Кате, помогая ей выйти: «А остальные где?» — спросил он, когда она легко выпрыгнула на берег.

— Обставили мы всех! Вася оказался заправским гребцом!

— Ой, мамочка, руки болят, завтра не шевельну, — шутливо застонал Наседкин, складывая весла и тоже выходя на берег.

— А вы тут как? Гуляют комсомольцы? — спросила Катя.

— Устал я, домой поплывем. Шурка, полезай в лодку!

На берег вышел Илья.

— Постой, Сергей, я вас переправлю, а то перевернетесь, не дай бог! Да и лодку обратно пригоню.

Есенин согласно кивнул, уступив ему место, и перешел на корму, а Шурка, усевшись на нос лодки, скомандовала: «Ну, Катька, толкайте нас!»

Наседкин с Катей уперлись в лодку, разом навалились и, оттолкнув ее, чуть не свалились в воду. Они весело засмеялись, и Наседкин крикнул вслед:

— Сергей! Ты не волнуйся!.. Мы скоро тоже приплывем!

«Приплывем!» — эхом повторила река.

— Да я что? Гуляйте! — крикнул им в ответ Есенин.

Лодка постепенно удалялась, таяла в тени высокого константиновского берега, а вслед ей летел звонкий голос Наташки Суровой:

Я Сережу полюбила

И намек ему дала,

Но разлучница отбила.

За границу увезла.

Поутру, когда в низеньком амбаре, пристроившись на подоконнике у маленького окошка, Есенин сосредоточенно что-то писал, тихонько скрипнула дверь и, крадучись, вошел отец. Усевшись на табуретку, он некоторое время молчал, любуясь сыном, потом, робко покашляв в кулак, спросил: «Я тебе не помешаю, если посижу тут?»

— Что? — спросил Сергей, не отрываясь.

— Не помешаю, говорю? — повторил отец.

— Сиди… — Есенин на мгновение закрыл глаза, вспоминая что-то, потом снова принялся писать.

Александр Никитич достал пачку папирос — подарок сына — и, закурив, тихонько заговорил как бы сам с собой: «Ох, беда, беда, в огороде лебеда… Прошлым летом из-за дождей все сено сгнило… Картошка совсем не уродилась…»

Сергей сочувственно поглядел на отца, взяв папиросу, тоже закурил.

— Это тебе спасибо, сынок, что ты Шурку берешь с собой, все ж нам с матерью легче будет.

Сергей согласно кивнул.

— Ты, Серега, вот что: мыслишка тут у меня завелась…

Сергей вопросительно посмотрел на отца.

— А что, если денег тебе за стихи свои брать побольше, а?

— Мысль хорошая! — грустно улыбнулся Сергей и мягко спросил: — Сколько вам надо денег, чтобы вы с матерью жили без нужды?

— Так ведь раз на раз не приходится! Как тут знать наперед? — засуетился отец. — Опять же лошади у нас нет!..

Есенин укоряюще посмотрел на отца, погасив в глиняной плошке окурок, полез в чемодан, достал деньги и, отделив половину, положил их ему на колени: «Хватит на первое время?.. Потом еще вышлю, из Москвы! С Мариенгофа получу, за кафе и книжную лавку, и вышлю. Все, отец, иди, мне работать надо».