Прошло совсем немного времени, а вечёрка в лугах была уже в полном разгаре. Пламя от разведенного молодежью огромного костра далеко освещало все вокруг. На ровной лужайке девчонки плясали, подпевая под гармошку частушки-страдания. Пока одна пела и била дробушки, другая супротив нее легонько притоптывала в ритм музыки, ожидая, когда подружка закончит. Девки, одетые как на праздник, во все лучшее, сменяли друг друга, и только Наташа Сурова не уступала своего места. Неутомимо била она дроби каблучками по скошенной траве, звонким голосом выпевая всё новые и новые частушки.

Ой, подруга моя Таня,

Выходи на парочку.

Выходи, не подводи

Любимую товарочку.

Окруженный парнями гармонист лихо разводил мехи, склонив набок голову, когда она плясала, и играл тише, когда Наташа запевала:

Ты сыграй в последний вечер.

Я спою в последний час.

Голоска не пожалею,

Ягодиночка, для вас!

Сидя отдельно, у своего небольшого костра, Есенин задумчиво улыбался, прислушиваясь к пению и поглядывая на мелькающие в пляске Наташкины крепкие стройные ноги, обутые в новенькие полусапожки.

— Надо же, какая голосистая, — довольно покачал он головой. — Шурка, а ты что не пляшешь? — ласково обнял Сергей сидящую рядом сестренку.

— Мала еще, — вздохнула она с сожалением, — там те, что невестятся уже…

— А Катька что ж не спляшет… Где она?

— Они с Наседкиным на лодке кататься поехали к шлюзам. Да их много, на трех лодках… наперегонки поплыли.

— А Приблудный где? — спросил Есенин Илью, который не отходил от него ни на шаг.

— И Иван с ними! Силищу свою показывает, гребет, аж весла трещат! Не бойся, Сергей, я проследил — они трезвые все, — успокоил Илья брата и тут же ловко кинул сестре подсолнушник: — Шурка, лови!

— Ой, спасибочки, Илья! Где согородничали? — обрадовалась Шурка и стала сосредоточенно лузгать молодые семечки.

— Где были, там уж нас нет! — хитро улыбнулся Илья.

— В-о-от он где!!! — А мы-то его по всей деревне ищем! — раздались голоса. К костру, слегка пошатываясь, подошли Прон с Лабутей. — Вот! — поставил Лабутя перед Есениным изрядно ополовиненную четвертную бутыль самогонки. — Выпить с тобой жалает и послухать, как ты нас с Пронькой рассудишь! — Они приткнулись у костра, уставясь на Есенина хмельными глазами.

— Ты вот ответь мне, голубарь!.. Много ты по свету поездил, повидал всего… Скажи, будет ли у нас жисть человеческая коли-нибудь? А?.. А то вот уж три года кряду у нас в деревне то падеж, то пожар… Отец-то твой тоже погорелец… Скотина дохнет… С чего бы ента напасть на нас? Едрить ее в дышло!

— А я ему говорю… Все потому, што СЛО-БО-ДА! СЛО-БО-ДА! Ента, мать ее незамать! Барское имение разорили, один дом вон только остался… Всё добро растащили и пропили… А сколько драки средь мужиков было! И дрекольем, и вилами!.. За косы брались… — зло вещал Лабутя.

— Сам первый небось из-за тедного семишника готов глотку перервать! — рявкнул на него Прон.

— Нешто тебе отдать?.. Ты вон сколько от Кашиных-то приволок, а? Патефон упер! А уж как барыня старая плакала! Молила тебя!.. — Лабутя ощерил гнилые зубы в юродивой улыбке.

— Ништо ей! Еще наживут! — Глаза у Прона налились кровью. — Надо бы и саму усадьбу, дом семейный поделить, анбар тоже! Конюшню!.. Разорить гнездо ихнее!.. Буржуйское! Чтоб духу его не было, — рычал он, потрясая кулаками.

— Тихо! Тихо! Мужики! Что это вы разбушевались?!! — вскочил на ноги Илья. — Пришли спросить у Сергея — спрашивайте по-доброму, неча тут орать и материться! А то я живо вам обоим лыжи навострю… Вы мой характер знаете! — Илья сжал кулаки.

Поглядев на него. Прон с Лабутей враз сникли.

— Вот мы и спрашиваем, — елейно улыбнулся Лабутя, — скажи им, Сергей!.. Пожалста — Христа ради!

— У вас в селе школа есть? Больница? — спросил Есенин, задумчиво глядя на огонь.

— Откуда у нас? — язвительно ответил Лабутя.

— Растащите, разломаете имение Кашиных, никакой пользы селу не будет… а целиком сохраните, можно в доме школу или амбулаторию устроить… Ведь ни хрена у вас в селе нет! — Есенин переломил ветку и швырнул в огонь.

— А ведь брат верно говорит! У нас нет школы, больницы нет! К доктору за восемь верст ездим, — горячо заговорил Илья. — Нельзя громить это помещение, оно нам самим пригодится! Барскую конюшню в клуб переделаем, а то молодежи зимой собраться негде!

— Серега, это тебя Кашина просила заступиться, что ль? — скривил губы Прон. — А я вот что скажу, паря: в драке волос не жалеют… — набычась, метнул он на Есенина недобрый взгляд. — Добро это не наше, стало быть, и горевать о нем неча!.. Твоим-то што не жить! — снова скривил он в улыбке губы. — И в голодные годы мякину с лебедой не ели, а теперь и подавно! Избенку новую справили… подарков каженный приезд возами тащишь родне своей.

— Да, тут уж… что уж… — завистливо вздохнул Лабутя и развел руками. — Ты, Серега, для них — мошна хорошая! Дойная коровушка! — захихикал он.

— Ну, вы, мужички! Говорите, да не заговаривайтесь! — прикрикнул Илья, увидев, как неприязненно дернулась щека у Сергея. — Горазды чужую деньгу считать!

— Оставь, Илья! Хрен с ними, пьяные они… Хотя, что у трезвого на уме… — Есенин закрыл лицо руками. «Пропала Расе-е-я! Пропала!» — простонал он сквозь ладони. Помолчав мгновение, открыл лицо и с такой болью посмотрел на пьяных односельчан, что Шурка, испугавшись за брата, прижалась к нему, уткнув голову в плечо.

— Эх вы, брадачи! Какие же вы дикие, тупые и жадные люди! — с горечью бросил он в их пьяные хари.

— А што? Мы ништо, — икнув, невозмутимо ответил Лабутя. — Нам с советской властью жить по нутрю! — Он взял бутыль и, сделав несколько глотков, протянул Прону. Тот, брезгливо вытерев горлышко ладонью, тоже долго булькал кадыком, задрав бороду. Оторвавшись, он отрыгнул сивухой и просипел, глядя на Есенина мутными, как сама самогонка, глазами:

— Не бойсь, Серега! Не тронем мы твою барыньку… и дом ейный не тронем! Все сделаем по у-уму-у! — промычал он, погрозив пальцем. — По-о-о у-у-му-у!

— Спасибо тебе, Прон, — шутливо поклонился Сергей, а потом серьезно добавил: — Много я по свету поездил и скажу вам, земляки: нет умнее русского мужика!!!

— Правильно, Сергуха! — радостно поддакнул Прон.

— Тут уж никуда не денешься! — хвастливо заломался Лабутя. — Что есть, то есть…

— Но! При условии, что он навсегда бросит пить! — неожиданно закончил Есенин свою мысль. Илья и Шурка засмеялись, а Прон с Лабутей обиженно засопели:

— А ты давно ли стал шибко умный? — ехидно спросил Лабутя.

— Вчерась… Вчерась он бросил, и нынче с утра умный! — Прон усмехнулся. — Я хочу спросить тебя… умник, ты сам-то в городу кем работаешь?