Когда мы вышли на широкий проезд, опоясывающий стены изнутри, нас уже ждала прекрасная колесница; позолоченные спицы колес блестели на солнце. В упряжке стояла пара мышастых лошадей. Парис погладил одну по шее.

— Хочешь посмотреть на своих братцев? — спросил он у нее, потрепав ее гриву.

Мы ступили на колесницу. Массивные ворота были широко распахнуты с утра. Парис направился в Нижний город, откуда тележки, повозки и колесницы тянулись широкой полосой в сторону Троянской долины. Вместо сдержанной молчаливости Верхнего города в Нижнем нас встретили приветственными криками. Люди высыпали на улицу, обступили нас так близко, что колесница с трудом могла проехать.

— Елена! Парис! — кричали они. — Да здравствуют Елена и Парис! Мы любим вас!

В нашу сторону летели цветы, фрукты, бусы, и некоторые падали в колесницу.

Парис обернулся ко мне.

— Теперь ты видишь, что чувствуют настоящие троянцы?

Какой-то мужчина бросился грудью наперерез колеснице и схватил поводья. Через мгновение его лицо выросло перед нами.

— Самая прекрасная женщина на свете! Это правда! И теперь она наша! — объявил он и громко закричал: — Она троянка! Она наша!

Спрыгнув с колесницы, он перекувырнулся в пыли ловко, как акробат, вскочил на ноги и засмеялся. Был ли он пьян? Неважно. Важно, что он радовался, и причиной этой радости были мы.

— Елена! Елена! — продолжал кричать народ.

Я подняла руку и указала на человека, стоявшего рядом со мной.

— Парис! Парис, моя любовь! — отвечала я.

Мы прибавили скорость и миновали последний дом Нижнего города, но шум позади нас не стихал.

— Они любят тебя, — сказал Парис, притормозив лошадей. — Слышишь, какой рев? Громче, чем у сирийского льва!

— Я никогда не слышала, как ревет сирийский лев, но поверю тебе на слово.

Мы запрокинули головы и расхохотались. Перед нами лежала широкая равнина, поросшая молодой травой и полевыми цветами. Но никаких лошадей я не увидела.

— В разгар лета лошади перебираются поближе к склонам гор, в поисках прохлады. Но сейчас они пасутся посреди равнины. Присмотрись получше.

Я прищурилась и различила табуны; лошади спокойно бродили по зеленым просторам.

— Кажется, вижу.

— Тут их около двух сотен. Есть совсем дикие, их нужно долго объезжать. Гектор прекрасно это делает, одно из его прозвищ — Укротитель диких лошадей.

— А ты?

— Справляюсь, но прозвища пока не заслужил.

Он завидует?

— Покажи, как ты это делаешь, — попросила я, оставив вопрос при себе.

Мы подъехали к ближайшему табуну. Примерно пятьдесят лошадей щипали траву и настороженно поглядывали на нас.

Парис вышел из колесницы, не делая резких движений. Я последовала за ним.

— Постарайся не вспугнуть их! — сказал он. — Они почти совсем дикие.

Несколько лошадей фыркнули и отскочили в сторону. Остальные стояли на месте, но их ноздри широко раздувались. Большинство были светло-мышастой масти, с черными гривами и хвостами. Я слышала, такой же расцветки бывают дикие лошади во Фракии.

Парис медленно, осторожно подошел к одной. Он попытался положить руку ей на спину, но она поскакала прочь, поглядывая назад большим черным глазом.

— Эта совсем необъезженная, — сказал Парис и перешел к другой лошади.

Та с миролюбивым интересом смотрела, как он приближается. Он медленно протянул руку, коснулся шеи лошади. И хотя та возбужденно фыркнула, но осталась на месте.

— Ты уже бывала под всадником? — шепотом обратился к ней Парис.

Он стал оглаживать лошадь по спине и бокам. Лошадь не шевелилась.

— Думаю, да.

Он без труда вскочил на нее: эти лошади были не очень высокими.

Лошадь вздрогнула и пустилась с места в галоп. Парис вцепился в гриву, крепко обхватил ее бока своими длинными ногами. Лошадь мчалась по равнине, хвост развевался, голова и шея вытянулись в прямую линию. Потом она стала взбрыкивать и становиться на дыбы. Лошадь оказалась совсем дикой: стало ясно, что никогда раньше она не знала всадника.

В беспомощном ужасе я смотрела, как лошадь пытается сбросить Париса, вскидывая вверх то передние, то задние ноги. У меня перед глазами мелькали то копыта, то хвост. Раз, другой, третий. Наконец два тела разделились. Парис полетел на землю, а лошадь помчалась прочь.

Я со всех ног бросилась к нему. Земля была жесткой, я спотыкалась о кочки, путалась в траве.

Парис лежал на спине, утопая в траве и цветах, разбросав руки. Его голова была неестественно запрокинута. Он не шевелился.

Я упала на колени, приподняла его голову. Он по-прежнему не шевелился. Дышит ли он? Я сама уже почти не дышала, когда приложила ладонь к его груди и ощутила слабое биение.

Его глаза были закрыты; я в ужасе смотрела на него. А что, если они никогда больше не откроются? Что, если…

Он застонал и приоткрыл глаза. Сначала их взгляд был невидящим, потом он заметил меня.

— Я ошибся, — сказал он. — Эта лошадь не знала всадника.

Он медленно сел и пошевелил руками, согнул и разогнул их. Потом ощупал ноги, потряс ими в воздухе. Потом сделал наклон вперед-назад.

— Спина болит, но идти могу, — заключил он и покачал головой. — Даже Гектор не совладал бы с такой лошадкой.

— Ты долго продержался на ней, — сказала я.

— Да, скакать на ней было приятно — сначала.

Парис огляделся.

— Нужно запомнить эту лошадь. Я сам хочу довести начатое до конца. У нее черное пятно за правым ухом. Мы с ней еще поскачем!

Он поднялся на ноги и застонал от боли.

— Я подведу колесницу поближе, — предложила я, поддерживая его. — Не пытайся идти через силу.

Не слушая его возражений, я поспешила к колеснице с терпеливо ожидавшими лошадьми.

Вскочив в нее, я направилась к Парису по кочкам. Колеса застревали в траве, но крутились. Парис вскарабкался на колесницу, морщась от боли. Я хотела развернуть лошадей и двинуться в обратный путь, но он затряс головой.

— Нет, я хочу еще многое показать тебе. Смотри, небо ясное, день только начинается. Рано возвращаться. Тут, вдоль Скамандра, есть дорога среди деревьев, по которой можно проехать прямо к морю.

Мы выехали на ровную дорогу, о которой он говорил. По обе стороны росли тамариски с розовыми цветами, дававшие тень. Скамандр был уже Еврота, но с быстрым течением. Я предположила, что его питают тающие снега с горы Ида. Неужели снег на ней не тает до середины лета, спросила я у Париса.

— Да, это так, — ответил он. — Мне встречались сугробы незадолго до цветения крокусов и гиацинтов. Но Скамандр питается не только снегом. В него впадают два притока, которые текут почти рядом — но один очень теплый, а другой холодный. Они протекают по другую сторону Трои. Женщины ходят на них стирать белье.