же время пообещать что-то и не сделать, забыть о деловой встрече, не выполнить к сроку работу – этого она не могла ни понять, ни принять. Многие побаивались ее, особенно ее слова. Скажет, как припечатает. Для меня Наталия Иосифовна была одним из нравственных ориентиров. Еще и потому, что была она хранителем русского языка и русской культуры.

И как же все это проявилось с началом перестройки, когда литературное начальство уже не могло удержать ни чиновничий Союз писателей СССР, ни своих редакторов-соглядатаев в газетах и журналах.

Мне особенно запомнился один из последних фельетонов Н. И. Ильиной в «Огоньке», хлесткий, беспощадный, обо всей этой литературной своре, кормившейся вокруг Союза и Литфонда, о тех, кто в долгой и упорной борьбе завоевал наконец себе право писать плохо, и теперь они вовсе не намерены были его терять.

Геркулесовая каша

В 1987 году я получила трогательное и немножко смешное письмо из США от аспирантки Принстонского университета Маргариты Бальмаседы. Аргентинка по рождению, она, как я поняла из письма, с шестнадцати лет жила и училась в США.

Принстонский университет был, конечно, прекрасной визитной карточкой. Один из самых престижных вузов, известный своим «кодексом чести». Все студенты должны были придерживаться академической добросовестности, на экзаменах и при написании дипломов подписывать «клятву чести», что в ней нет плагиата. Привет от американских студентов нашему Мединскому!

Маргарита писала, что прочла в аргентинском журнале «СТРАНИЦА 12» («PAJINA 12») мое интервью и хочет приехать в СССР, учиться в аспирантуре Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР и чтобы я была ее научным руководителем. Далее следовала цитата из Марины Цветаевой, любимого поэта моей юной корреспондентки: «Все в тебе мне до боли нравится, даже то, что ты не красавица».

Эти слова меня и задели, и насмешили. Где она меня видела? Но потом поняла, что в журнале, наверное, была и какая-нибудь моя фотография, наверняка паршивая. В том году я почти месяц работала в Буэнос-Айресе в Научно-исследовательском центре проблем Европы и Латинской Америки (Centro de Investigaciones europeo-latinoamericanos) и много выступала с лекциями о перестройке в СССР. Интерес к нам тогда и на латиноамериканском континенте был огромный.

Ну что ж, посмеялась, но все-таки отправила ей официальное приглашение из ИМЭМО, благо это было нетрудно сделать. Не только наш институт, вся страна открывалась миру, в том числе и в научных контактах. С нами, научными сотрудниками академических институтов, хотели общаться те, кто знал нас по научным работам. Теперь приглашали именно нас, а не тех, кого обычно включали в официальные делегации. Мы говорили свободно не только на сугубо научные темы, но и по всем животрепещущим вопросам нашей жизни, нас обуревали надежды на лучшее, и скрыть этого было нельзя.

В своем приглашении я строго пояснила, что финансовые расходы должна взять на себя американская сторона. Приглашение ушло, ответа долгое время не было.

Но я недооценила целеустремленности и упорства своей новой знакомой. В августе следующего года из Международного отдела нашего института мне передали новое письмо, в котором Маргарита Бальмаседа, извинившись за долгое молчание, извещала меня о том, что приехать в СССР оказалось намного труднее, чем ей думалось вначале. Но, руководствуясь, как она писала, девизом Булата Окуджавы «мы за ценой не постоим!», наконец-то получила учебную визу на год, ждет ответа от Государственного комитета по образованию СССР и, вероятно, приедет в Москву в сентябре, чтобы работать над диссертацией и «стать свидетелем возрождения советского общества».

Вот так и возникло передо мной в сентябре 1988 года это симпатичнейшее американо-аргентинское «чудо-юдо». Как мне показалось, еще подросток, неуклюжий, в строгих очках, с обворожительной детской улыбкой и очень внимательным взглядом. Тут уже я почувствовала свою вину. Я не поехала встречать ее в Шереметьево, полагая, что американская славистка наверняка и язык хорошо знает, и деньги у нее есть, и доберется в конце концов сама до общежития для студентов и аспирантов АН СССР, что в Беляево.

Не представляла я тогда, что приехала к нам эта влюбленная в русскую литературу и одержимая страстью написать книгу об экономических и политических взаимоотношениях СССР и Латинской Америки девочка абсолютно без денег. Стипендию ей дали мизерную, долгое время не было у нее ни зимних сапог, ни теплой шапки (а вскоре и зима грянула!), а жильем оказалась комната в общежитии на троих. Но никогда ни на что она не жаловалась, ни о чем не просила и только радовалась, что теперь у нее столько русских друзей и она сделает настоящую диссертацию.

Только многие годы спустя, когда мы стали уже по-настоящему родными людьми, она мне призналась, что до сих пор нет для нее ничего вкуснее, чем геркулесовая каша, которой я подкармливала ее по утрам, приглашая к себе на завтрак, прежде чем отправиться в институт у метро «Профсоюзная». Эта девочка стала для меня дочерью, а в научном мире США и Европы серьезным ученым, автором многих книг, профессором.

Карлос и Сельма Ансира. Откуда у мексиканцев русская страсть?

Надо рассказать еще и о нашей «мексиканской дочке» Сельме Ансире, появившейся в нашей жизни в те же годы, и о ее гениальном отце.

В декабре 1986 года в Москву приехал известный мексиканский актер Карлос Ансира. Театральная Москва помнила его еще с «оттепельных» времен. В 1961 году он привез свой моноспектакль «Записки сумасшедшего» по Гоголю. Играл его на сцене Всероссийского театрального общества. Успех был ошеломляющим. После окончания спектакля на сцену поднялся Иннокентий Смоктуновский. Рассказывали, что он стал перед Карлосом на колени и сказал: «Спасибо. Я сам хотел бы сыграть гоголевского сумасшедшего, но вряд ли смог бы достичь такого совершенства». В тот год Карлос Ансира получил титул «Лучшего иностранного актера года», обойдя Лоуренса Оливье.

Теперь это был уже зрелый мастер. Ему принадлежал своеобразный рекорд Гиннесса, как шутили некоторые знатоки: на сценах театров Мексики, Латинской Америки, Европы он сыграл свой моноспектакль «Записки сумасшедшего» более двух тысяч пятисот раз. А потом был создан сценический монолог по рассказу Леонида Андреева «Мысль» и по роману «Бедные люди» Достоевского. Подобно великому польскому режиссеру Ежи Гротовскому, Ансира создал свой «театр-лабораторию». Сам он об этом говорил так: «Я играю монологи. И пусть критики говорят, что это уже не театр, поскольку нет действия, ведь им невдомек, что происходит внутреннее действие».

Я была знакома с Карлосом. В 1985 году месяца два работала в Мехико и видела его спектакли. А приезд его к нам был