мне многоликим звоном. В его широкой, пронизанной толстыми жилами мускулистой руке трепещет маленькая нетерпеливая чашка.

Их разговорам с матерью нет конца. Он стоит, такой мощный зверь, напротив нее – пышногрудой и мягкой, с маникюром на руках, в тонких нейлоновых чулках и с тонким женским голосом против его густого и низкого, и от этого соприкосновения ее женского начала с его крепким мужским во мне вздрагивают и начинают дребезжать тысячу чертей.

Дядя Гриша с какими-то друзьями из их родного города Хмельницкого играет в зале увлеченно в шашки. Гарик с аппетитом поедает одно печенье за другим. У этого человека какие угодно аппетиты, интересы и желания, кроме одного. Я праздно сижу, достаю из коробки печенье, надкусываю его, запиваю чаем. Еще глоток. Нет, этому человеку весьма уютно здесь, за чаем. Надеяться отсюда выбраться бесполезно.

В конце концов мы уходим.

Войдя в его квартиру и поняв, что все безнадежно, я ложусь на диван лицом к стене и устало закрываю глаза.

Он поднимает с пола брошенное мною пальто, туфли, несет их в шкаф. Снимает свое пальто. Аккуратно вешает его на вешалку. Снимает сапоги, укладывает их на место. Заходит в кухню, вешает ключи на крючок.

Я лежу, закрыв глаза и, как ни стараюсь, не могу перестать внутренне сопровождать каждый его шаг, каждое его движение с каким-то болезненным напряжением.

Если он сейчас сядет читать или смотреть телевизор, – брошу его. Вот тебе самая святая клятва – брошу!

Раздается телефонный звонок. И вот начинается бесконечный разговор. О делах.

– Вы художник-оформитель? Сколько лет вы этим занимаетесь? А, ну, это чудесно…

Открыла глаза, балдею от вида его лица в морщинах и шрамах и мощной руки, скручивающей телефонный провод. Невыносимо люблю его. Ненавижу. Надо его бросать.

* * *

Позвонила Маша. Очень расстроена. Жалуется, что у нас здесь, в Америке, жизнь, как в трудовом лагере. Жалуется, что Пол слишком много работает, что она его совсем не видит, что он мало уделяет ей внимания.

Ничего себе! Такого поворота событий я никак не ожидала. Красавице Маше, образованной, стильной, утонченной – не уделяют внимания?! Быть того не может!

– Он уезжает на рассвете, а возвращается так поздно, что уже еле держится на ногах, – жалуется Маша. – Даже эти два часа, когда он дома, у него в одной руке вилка, в другой – телефон. Он даже поесть спокойно не может, вечно у него какие-то дела!

– Ты не слышала, – говорю я Маше, – как эмигранты называют Америку? Трудовой лагерь с усиленным питанием!

– А засыпает он – едва прикоснется головой к подушке! – продолжает Маша. – Что это такое? Я что, приехала сюда, чтобы сидеть одна в клетке?

– Как мне это знакомо! – удивленная, заявила я. – Неужели и твой Пол такой? Я тебя понимаю. Я знаю, что ты чувствуешь. Я просто не могу поверить, что и твой Пол – такой же.

* * *

Мы сидим в японском ресторане: Гарик и я. В окно видна наполняющаяся сумерками улица, по которой постоянно мелькают прохожие. Там зябко и холодно. А в ресторане уютно, на столиках, горят свечи. Гарик рядом. Играет японская музыка. Юная японка в кимоно подносит Гарику пиво, наливает в замороженную кружку. Через несколько минут она подает наши блюда, украшенные кустами свежей зелени, морскими водорослями, душистыми корнями. Как будто что-то отравленной стрелой пронзает мой уютный непроницаемый мир, и в пробитую дырочку начинает струиться тревога, чувство нарастающего дискомфорта.

Я начинаю анализировать: откуда пошла боль? Эта тоненькая юная официантка… Неужели… не может быть… Не могу ж я в самом деле уже к официанткам ревновать! Да тем более, она – японка, о чем он может с японкой говорить? Во мне происходит работа. Что-то подчиненное или готовое подчиняться в осанке юной девушки, постоянно услужливо склоняющейся перед Гариком? Ее нежная тонкая кожа, ее улыбка? Ее молодость? Что пронзает меня отравой? Почему?

У нее на халате – разрез доходит почти до груди. Она стоит перед ним в услужливой позе, готовая исполнить все его прихоти, приблизив свое юное нежное лицо к его изрисованному морщинами и шрамами, грубому, напоминающему быка лицу так близко, что он, наверное, испытывает сексуальное возбуждение, прямо здесь, сидя на своем стуле. Наверно, он созерцает ее обнаженное тонкое тело. Возможно, ее грудь красивей моей. Я далеко не такая хрупкая и тоненькая, как она. А что мешает Гарику как-нибудь прийти сюда без меня и снять эту нежную юную девочку? Ведь я даже знать не буду, если у него с ней будет запойный день секса. На отель у него деньги есть. На нее – тоже. А что, если так и есть? А что, если вот с такой какой-нибудь нимфеточкой он и развлекается втайне от меня, и уж не удивительно, что на меня ничего, совершенно ничего не остается…

Все это я не успеваю подумать, все это одним комом обрушивается на меня и придавливает. Я чувствую, что уж не могу дышать от сжигающей меня ревности.

Что со мной? Да я больна, меня лечить надо! Ревновать к официантке, которую он видит в первый и последний раз, да еще с такой силой, чтобы это могло испортить мне вечер? Нет, со мной явно что-то не в порядке…

Со мной? Или это интуиция? Или я чувствую запах чего-то нечистого, но, не умея понять, откуда конкретно он исходит, ревную ко всем столбам, как затравленный пес, который слышит запах, а найти, откуда он исходит, не может? Может быть, сидя напротив меня, как ни в чем не бывало, он, Гарик, источает определенные флюиды, которые я чувствую, а объяснить не могу? Может быть, это он, как будто ни в чем не повинный, меня такой делает?

– Что за гадость ты заказал! – морщась, говорю я Гарику, глядя на какие-то совершенно ужасные то ли кишки, то ли мозги, которые он с удовольствием поедает.

– Люблю кинки стаф![97] – улыбается Гарик лукаво.

– «Кинки»?

– Да, знаешь, что такое «кинки»? Это что-то совершенно необычное, извращенное, из ряда вон выходящее.

– Да, слышала, слышала.

– Это еще что… Разве это кинки? В Японии, я слышал, в древние времена, подавали настоящие кинки-вещи.

– Что же это?

– Мозги обезьяны, например, в то время как обезьяна еще жива.

– Как это? – не поняла я.

– А ее подавали на стол – живую. Связывали, подавали на стол и прямо при тебе, вскрывали ей череп. Она еще жива, а ты палочками достаешь ее еще теплые, живые мозги. Представляешь?!

Настроение мое померкло. Я не могла понять, издевается Гарик или говорит правду. Не