— Кто там? — крикнула Роза.

— Откройте! У меня тут маленький подарок для Удивительного. — Это был ее отец. Роза встала и натянула купальный халат. Затем подобрала горящую сигарету, оставленную Джо на туалетном столике, и подошла к двери.

Отец Розы стоял в коридоре, одетый для званого обеда в колоссальную кокосово-коричневую тройку из индийской льняной ткани. За плечом у него был парусиновый мешок для одежды. Дылда Муму с любопытством вглядывался в Джо, который сел на постели, натягивая на себя одеяло. Вопрос о том, подходящее ли сейчас время, чтобы отрывать двух молодых людей от дела, и не следовало бы ему зайти попозже, отцу Розы даже в голову не приходил. Он ловким бочонком закатился прямиком в комнату дочери.

— Послушай, Йозеф, — сказал Муму, поднимая мешок для одежды. — Мы заметили, что всякий раз, как ты выступаешь, тебе приходится одалживать смокинг. — Пребывая в особенно благородном состоянии духа, отец Розы был склонен употреблять царственное «мы». — И нам показалось, что на самом деле тебе следует иметь собственный костюм. Поэтому я его заказал, — заключил он, расстегивая мешок.

Пиджак был цвета неба над Пражским Градом в ясную зимнюю ночь. Брюки были той же глянцевитой, угольно-темной синевы, с ярко-золотыми лампасами. А к одному из атласно-черных лацканов была приколота золотая булавочка в форме отмычки.

— Я вроде как подумал, — сказал Дылда Муму. — В честь сами знаете кого. — Сунув руку в карман, он вытащил оттуда полумаску того же черного атласа, что и лацканы пиджака, с длинными завязками из черной ленты. — Не повредит добавить к представлению чуточку загадки.

Роза была удивлена не меньше Джо. Она так широко заулыбалась, что аж уши заломило.

— Джо, — вымолвила она, — ты только посмотри.

— Спасибо, — сказал Джо. — Я сейчас… — Прикованный к кровати своей наготой, он устроил целое шоу из попытки подняться.

— Да брось ты ему полотенце, — сказал Розе отец. — Пусть как следует нас поблагодарит.

Джо выбрался из постели, обматываясь покрывалом. Он завязал его узлом на поясе, а затем взял у Дылды Муму синий смокинг. Последовало довольно неловкое объятие, после чего отец Розы вытащил из кармана фляжку и, в результате почти безнадежного обшаривания окружающего хаоса, все же сумел найти стакан, лишь слегка запачканный отпечатком губной помады.

— За Удивительного Кавалери! — провозгласил Муму, поднимая стакан виски с розовым краешком. — Который… смею ли сказать?

— А ты посмей, — сказала отцу Роза, чувствуя, что густо краснеет.

— В общем, я просто вижу, что в такой маленькой семье, как эта, определенно найдется место для еще одного. — И Муму немедленно выпил.

Почти пьяная от счастья, Роза в тот момент наблюдала за лицом Джо, а потому ясно увидела мелькнувшую там боль.

— У меня уже есть семья, — тихо проговорил Джо.

— Ах, да… Джо, ей-богу, я же знаю. Я просто…

— Извините, — тут же сказал Джо. — Очень грубо с моей стороны. Спасибо вам большое за все. За костюм. — Он поднял смокинг. — За вашу доброту. За Розу.

Джо почти спас ситуацию, и они позволили ему подумать, будто он и впрямь ее спас. Однако не прошло и минуты, как отец Розы сбежал из спальни. А Джо и Роза, по-прежнему голые, так и остались сидеть на кровати. Оба внимательно смотрели на пустой синий костюм.

Последнее письмо, полученное Джо от матушки, было отправлено из почтового отделения на Островней улице, как того требовал закон, между часом и тремя часами дня. Гласило это письмо следующее (черные полоски в тексте отмечали грубый транзит цензорского пера):

Дорогой сын!

Это поистине головоломка, достойная лучших психиатров, что человеческая жизнь может быть абсолютно пустой и в то же самое время доверху полной надежды. После отъезда Томаса нам было бы уже незачем жить, если бы не сознание того, что он находится на пути к воссоединению с тобой в том счастливом государстве, которое столь радушно приняло тебя в своем лоне.

Всем нам настолько хорошо, насколько можно было ожидать, учитывая постоянные приступы раздражения у Танте Лу [ «Танте Лу» было семейным обозначением нацистского правительства Праги]. Твой дедушка почти полностью оглох на левое ухо из-за инфекции. Правое ухо также частично ему отказало. А потому отныне он обитает в царстве разговоров на повышенных тонах и стойкой невосприимчивости к любым аргументам. Последнее является ценным качеством для сохранения хладнокровия в окружении наших Дорогих Друзей [т. е., семьи Кацев, с которыми Кавалеры делили двухкомнатную квартиру], и порой я склонна всерьез верить, что папа только притворяется глухим — или, по крайней мере, что он намеренно организовал себе глухоту. Моя кисть так до конца и не залечилась — она так никогда и не залечится в отсутствие хххххххххх питания, — и в скверную погоду она совершенно бесполезна, однако в последнее время у нас тут был целый ряд хороших деньков, и я продолжила работу над «Новым истолкованием сновидений» < Утрачено.>, хотя [? запачканная] бумага доставляет мне ххххххххххх досаду. Мне также приходится вымачивать ленты для старой пишущей машинки в хххх.

Прошу тебя, Йозеф, не надо больше беспокоиться и тратить время на попытки выгадать для нас то, чего ты с помощью твоих друзей сумел добиться для твоего брата. Этого достаточно. Более чем достаточно. Твой покойный отец, как тебе известно, страдал хроническим оптимизмом, но мне и любому, не пораженному непроходимой глупостью или тяжелой глухотой, ясно, что мы хххххххх, а также что нынешнее положение дел продлится даже дольше, чем любому из нас потребуется. Отныне ты должен жить там ради себя, вместе с твоим братом, и отвратить все свои мысли от нас и от ххххх.

Я уже три месяца не получала от тебя ни словечка, и, будучи уверена в том, что ты продолжаешь исправно писать, я воспринимаю это молчание, пусть даже ненамеренное, как некий намек. Скорее всего это письмо до тебя не дойдет, но если такое все же случится, тогда, пожалуйста, послушай меня. Я хочу, Йозеф, чтобы ты нас забыл, раз и навсегда нас забросил. Не в твоей натуре так делать, но ты должен. Говорят, что призракам больно навещать живых, и меня мучает мысль о том, что наше скучное существование помешает тебе наслаждаться своей молодой жизнью. ТЫ должен перевернуть ситуацию, добиться того, что по праву тебе принадлежит, и ты представить себе не можешь, как я радуюсь, воображая тебя стоящим на яркой и людной улице в том городе свободы и джазовой музыки. Но тебе больше нельзя тратить ни секунды на заботу о нас, существующих в этом городе хххххх! Нет, ни в коем случае.

Я не стану снова писать тебе, если только не получу новостей, которых тебя по справедливости нельзя будет лишить. А до тех пор ты должен знать, мой мальчик, что ты в моих мыслях ежесекундно — как наяву, так и во снах (с клинической точки зрения весьма интересных).

С любовью, мама

Это письмо лежало в брючном кармане нового смокинга Джо, когда он входил в кремово-золотой главный танцевальный зал отеля «Пьер». Он уже много дней носил его с собой — невскрытым и непрочитанным. Всякий раз, как Джо задерживался, чтобы обдумать такое свое поведение, он находил его совершенно шокирующим; однако он никогда не задерживался слишком надолго. Всплеск чувства вины, не сомневался Джо, омывавший радиантные нервы его солнечного сплетения, когда он вдруг вспоминал о невскрытом письме, был столь же интенсивен, как все то, что он испытал бы, сломав хрупкую печать и выпустив на волю привычно-серое смешение дурных снов, голубиных перьев и сажи. Каждый вечер Джо не глядя брал письмо и клал его на туалетный столик. А утром перемещал в карман свежих брюк. Неточно было бы сказать, что оно лежало там тяжким камнем, затрудняя его продвижение по городу свободы и джаза, или ловило его как кость в горле. Джо было всего двадцать лет, и он по уши влюбился в Розу Сакс, на дико-схоластический манер двадцатилетнего молодого человека в самых мельчайших подробностях видя вокруг себя свидетельство систематического улучшения целого и доказательство благости сотворения мира. К примеру, он любил волосы Розы во всех формах, какие они только принимали на ее теле: легкую поросль на верхней губе, пушок на ягодицах, периодические щупики, что тянули друг к другу ее брови в промежутках между выщипываниями, грубый лобковый ершик, который она позволяла ему выбривать в форме крыльев бабочки, густые, пахнущие дымом кудри на голове. Когда Роза работала с холстом в своей комнате на верхнем этаже дома, у нее была привычка в минуты задумчивости стоять подобно цапле на левой ноге и нежно массировать ее большим пальцем правой, с выкрашенным в красно-лиловый цвет ногтем. Странным образом этот лиловый оттенок заодно с отголоском созерцательной детской мастурбации всякий раз поражали Джо не только своей прелестью, но и глубиной. Пара дюжин вполне обыкновенных детских фотографий — зимний комбинезончик, лошадка, теннисная ракетка, нависающее крыло «доджа» — служила для Джо неистощимым источником удивления, сведений о том, как Роза существовала до их знакомства, а также грусти по поводу того, что сейчас из десяти миллионов минут того черно-белого существования с аккуратными зубчиками по краям он не обладал ничем, кроме этих скудных свидетельств. Только приведенные в полную боеготовность стандарты капитальным образом сдержанного и разумного характера удерживали Джо от постоянной болтовни как друзьям, так и незнакомцам про каперсы, которые Роза подкладывала в куриный салат (именно так делала ее покойная матушка), кипу сонных слов, что ночь за ночью скапливалась возле ее кровати, ландышевый запах ее мыла для рук и тому подобное. Его изображения Джуди Дарк в наимоднейших нарядах и купальных костюмах, срисованных из «Вог», а также ее крылатого альтер эго в обтекаемой формы лифчике и трусиках становились все более рискованными и чувственными — как будто Лунная Бабочка получила от тайного совета Самого Секса приращение силы, подобное тому, что в самом начале войны было пожаловано Эскаписту. В конечном итоге на некоторых панелях, приобретших для американских мальчиков поистине сакральную и тотемическую важность, Бабочка оказалась на грани полной наготы.