— Вы же оба, и князь Дмитрей, и ты, князь Олег, православные, словно прочтя мысли Олега, продолжал преподобный Сергий. — Московская и Рязанская земли соседствуют и составляют основу новой нарождающейся Руси. Я чувствую: Господь Бог ищет тверди для своего престола. Доселе этой твердью для него была Византия, колыбель православия, но Византия ныне в упадке, во всяческом упадке, усугубляемом натиском турок. Византия обеднела, и тамошние церковные и светские власти рады каждой щедрой подачке Москвы. Главная её беда ныне — в её духовном оскудении. Вера в Господа Бога обмелела, и оттого упали нравы. Но зато вера в Господа Бога все более укрепляется на Руси. Как бы ни был греховен наш народ, он чист душой, открыт ручейкам Святаго Духа. В своем чистом веровании он может достичь непостижимых глубин, может достичь даже святости… Русь возможет удостоиться стать подножием Божьего престола…

Князь Олег был поражен. Никогда и ни от кого он не слышал ничего подобного. Он вспомнил о своей семье, о благочестивой Фросе и детях, которые искренне стремятся жить по Божьему закону. Подумал о благочестивости Ивана Мирославича и других бояр. Вспомнил о чистом душой Карпе, сыне кузнеца Савелия, погибшем под Скорнищевом, о боголюбии простых людей, их милосердии. О том, что в праздники все рязанцы подают милостыню тюремным сидельцам, которые в такие дни свободно ходят по граду. Но князь даже и помыслить не мог о том, что сам он, хотя бы на каплю, в состоянии был приблизиться к той черте, за которой начинается святость…

— Достижимо ль? — взволнованно спросил князь Олег. — Греховны мы…

— Инако нельзя, — ответил преподобный игумен. — Русь способна на великую веру. А без веры она погибнет. Но коль погибнет Русь, то как бы не погибло и все человечество…

Отец Сергий смотрел на князя столь кротко, и в небесных глазах его было столько любви и мира, мира свышнего, мира невозмутимого, что подумалось: этот светлый облик отца Сергия — не лик ли самой Руси?

Ощущая струи незримой благодати, исходящей от старца, князь опустился на колени перед ним, жадно припал к руке его, благословившей на что-то трудное, на что-то почти невозможное, маячившее, однако, в какой-то дали дальней светом и надеждой…

На другой день была составлена договорная грамота о "вечном" мире и любви между Москвой и Рязанью.

Летописец писал:

"…В Филиппово говение преподобный Сергий Радонежский сам ездил посольством на Рязань ко князю Олгу Рязаньскому, от великого князя Дмитриа Ивановича Московского о вечном мире и любви, и с ним старейшиа бояре великого князя. Преже бо того многие ездиша к нему и ничтоже успеша; и не возмогоша утолити его; преподобный же игумен Сергий, старец чюдный, тихими и кроткими словами и речами и благоуветливыми глаголами, благодатью, данною ему от Святаго Духа, много побеседовав с ним о пользе души, и о мире, и о любви; князь великий же Олег преложи свирепьство свое на кротость, и утишися, и укротися, и умилися велми душою, устыдебося толь свята мужа, и взял с великими князем Дмитрием Ивановичем вечный мир и любовь род в род".

Где мир, там и свадьба. Подоспевшие к брачной поре княжич Федор Олегович и княжна Софья, дочь московского князя, были обсватаны и обвенчаны два года спустя после замирения двух великих княжеств. Прежде, враждуя, московский и рязанский княжеские роды избегали подобного родства и теперь, похоже, наверстывали упущенное — свадьбу сыграли с размахом.

Обряд венчания был свершен в одном из храмов Москвы; там же, в кремле, и начали свадьбу, продолженную в Переяславле Рязанском, куда юную и пригожую собой невесту привезли в расписном кожаном возке в составе длинного свадебного поезда.

На широком многодневном пиру ни один из взрослых горожан не был обделен чашей хмельного меда, ни один малый ребенок или отрок — сластью, ни один нищий или тюремный сиделец — куском пирога, осетрины или даже серебряной монетой. Были соблюдены все свадебные обычаи, и, по приметам, брак предвещал быть счастливым. Например, во время венчания в храме жених и невеста, встав под венец на подножку — кусок холстины, — сделали это, как и требовалось строго по уряду — правая нога невесты и левая жениха вступили на холстину одновременно.

Молодожены, до вступления в брак ни разу не видевшие друг друга, были взаимно очарованы. Их глаза сияли радостным блеском, их руки не расцеплялись. Родственники той и другой стороны смотрели на них с умилением. В первую очередь довольны были сватья. Еще не столь давно враги и соперники, изматывающие друг друга претензиями и военными угрозами, сватья чувствовали себя так, будто после утомительного жаркого дня они окунулись в свежий чистый родник. Теперь, став родней, они на свадебном широком пиру прилюдно не раз изливали друг на друга чувства взаимного уважения и любви. Условились раз и навсегда предать забвению старые обиды и нелюбие. ("Кто старое помянет — тому глаз вон!")

Довольный выбором спутницы для своего старшего сына, князь Олег светился добротой и радушием, был величав и торжественен. Но вдруг, среди всеобщего веселья, он задумывался, становился горестным, взор его уходил в себя. В такие минуты он вспоминал о младшем сыне, злополучие которого оттенялось счастьем старшего. И тогда его уже не убаюкивала мысль о том, что хан Тохтамыш, держа в неволе Родослава, все же относился к нему с доброжеланием. Уж больно надолго затянулась разлука сына с родителями…

И вот как-то, в один из свадебных дней, сватья беседовали друг с другом в узком кругу ближайших лиц. Князь Олег вдруг спросил московского свата — не опасается ли тот мести Тохтамыша за то, что Дмитрий разрешил сыну Василию, так же, как и Родослав, взятого ханом в заложники, бежать из Орды?

Телесно могучий князь Дмитрий, сидевший в кресле несокрушимой глыбиной, сразу понял: рязанский сват безмерно тоскует о своем младшем сыне, юность которого проходит в неволе. Дмитрий и сам испытывал ту же тоску о Василии, пока тот томился заложником в Орде — ему была понятна боль свата.

— Нет, не опасаюсь, — ответил он. — Я все рассчитал, — и по-отцовски любяще посмотрел на сына Василия, который сидел близ родителя.

Юный княжич Василий, ростом чуть повыше отца, но в плечах уже и ещё довольно тощий, легким кивком черноволосой головы как бы показал: отец, мол, прав. Этот юноша поражал своей ранней серьезностью, рассудительностью и знанием всей сложности межгосударственных отношений. Князь Олег подумал: "Василий, пребывая в неволе в Орде, так рано повзрослел… Дай-то Бог, чтобы и мой Родя вернулся таким же молодцом!"

— На чем же основан твой расчет? — вновь обратился Олег Иванович к московскому свату.

Во-первых, объяснил князь Дмитрий, Тохтамыш ныне целиком поглощен трудной задачей, требующей от него напряжения всех сил — как сокрушить своего врага, могущественного правителя государства Мавераннахр Тимура. Во-вторых, пожегши и разграбив Москву, Переяславль Рязанский и иные русские города, принудив Русь платить Орде дань, Тохтамыш почел Русь навсегда сломленной, и теперь для него мелочь — утрата заложника…

— И потом, дорогой сват, — московский князь вдруг широко улыбнулся и засиял черными зрачками глаз, — ныне, слава Богу, мы с тобой не поврозь, как бывало некогда, а единый кулак. (Дмитрий Иванович сжал свою могучую длань — такого кулачища князь Олег не видывал давнехонько). Ведь кое-что значит это?