– Ты откуда, милая? – спросила её сестра милосердия, женщина в возрасте Ривки.

Малка решила, что она не будет ничего выдумывать, представлять себя, к примеру, немой или ещё какой-нибудь увечной, и ответила: «Польска, юдэ, бежать, кушать!» Всё-таки она уже много знала по-русски.

Сестра посмотрела на неё, покачала головой, и тогда Малка до локтей закатала рукава, сняла платок, повязала его через талию и тряхнула волосами. К сестре милосердия присоединилась другая сестра и стала смотреть. Малка подошла к корыту, взяла много бинтов, стала их полоскать и выкручивать. Вода текла грязная, тогда она выжатые бинты положила поперёк чемодана, вылила из корыта коричневую воду и пошла к трубе. За свой чемодан она не боялась. Она вернулась с полным тяжёлым корытом, около её чемодана уже стояли три сестры милосердия, они наблюдали. Малка поставила корыто на землю, положила в воду бинты, распрямилась и стала убирать длинные волосы. Одна из сестёр, самая молодая, достала из кармана ленту и помогла заплести косу, а другая протянула белую косынку, и тогда первая сказала:

– Вот что, дорогие мои, такую красавицу нельзя бросить на дороге, погибнет, пускай помогает.

И Малка стала помогать.

В этот день поезд поехал куда-то в противоположную сторону от заходящего солнца. Малка делала тяжёлую работу вместе с остальными. Дальше поезд оказался в Полоцке, потом в Витебске. В Витебске её привели к какому-то серьёзному немолодому военному, он задавал ей вопросы по-польски, по-русски и по-немецки. По-немецки она всё понимала и на все вопросы ответила, только скрыла про своих родителей. Тогда военный позвал её с собой, долго водил между эшелонами и наконец подвёл к одному. Рядом с вагонами было много раненых в незнакомой Малке форме, и они все говорили по-немецки.

Военный сказал ей «стойте здесь», пошёл вдоль эшелона и вернулся с мужчиной в белом халате, поверх которого была накинута нерусская шинель.

– Вам для ваших раненых не хватает сестёр милосердия, – сказал он по-немецки.

– Да! – ответил мужчина, тоже по-немецки.

– Отдаю вам вот её, вы сможете с ней объясняться, она вас поймёт и будет помогать, только не обижайте.

– А сколько ей лет? У неё есть документы? – спросил мужчина.

– Сколько вам лет? – спросил военный.

– Пятнадцать, – спокойно соврала Малка. Она всё поняла, она попала в санитарный поезд к военнопленным, и мужчина в белом халате врач и тоже военнопленный, поэтому на нём была не серая шинель русского, а какая-то голубоватая, и он говорил по-немецки с акцентом.

– А вы можете ей выдать какую-нибудь бумагу? – спросил врач.

– Бумагу, – задумчиво произнёс русский, – бумагу. Ладно, что-нибудь придумаем. – И обратился к Малке: – Идите за мной.

Они вернулись в кабинет к военному, тот долго на столе перебирал бумаги, потом спросил:

– Как вас зовут, повторите.

– Малка.

Военный подумал, потом взял ручку, стал писать и написанное повторял вслух:

– Малка, полное – Амалия! Фамилия?

– Барановска, – уверенно произнесла Малка.

– Так и запишем! – сказал военный, потом что-то писал ещё, потом поднялся, Малка поднялась за ним, и они вернулись к эшелону с ранеными военнопленными.

– Вот, пожалуйста, это Амалия Барановская, а это её бумага. Только не обижайте!

– А что в чемодане? – спросил доктор.

– Одежда, – ответила Малка. – Показать?

Но доктор махнул рукой, а русский ухмыльнулся.

И Малка Рихтер стала Амалией Барановской.

Её какое-то время не знали, куда пристроить – весь медицинский персонал эшелона были трое мужчин – врач и два санитара.

Поезд продвигался на восток медленно, с долгими стоянками на запасных путях, он был третьестепенным после эшелонов с пополнением и русскими ранеными. Сначала Малке, то есть Амалии отвели угол в вагоне с офицерами, и она стала ловить на себе жадные взгляды, но главный врач тоже ловил эти взгляды и сам, будучи в возрасте отца, чувствовал себя ответственным. В конце концов Амалия оказалась в вагоне с медикаментами и перевязочными материалами наполовину, а наполовину с мешками с мукой и крупой. Однако и туда часто стали заглядывать, и не всегда за едой. Амалия вела себя храбро и старалась выглядеть независимой. Когда ехали, всё шло хорошо, а стоянки были мучительными. Тогда приходилось выходить, таскать ворохи грязных бинтов, повезло, что не было простыней, мокрые, они были тяжёлые; носить воду, греть в большом чане, в конце концов, стирать и моментально образовывалась куча помощников. Доктор внимательно следил, а Амалия наглухо повязывалась платком, туго так, чтобы не выбился ни единый волос, и тогда оставались только глаза. До Пскова ехали неделю, и всё это время она чувствовала внимание к себе венгерского поручика Матиаша Бенеша, он ей так представился. У него была пустяковая рана в плечо навылет, поэтому он держал подвязанную правую руку под коротенькой смешной курточкой, ушитой витыми золотыми шнурами. Доктор уже несколько раз разговаривал с ним, но Бенеш проявлял упрямство и при каждом случае пытался завести с Амалией разговор. А она утыкалась в корыто и стирала, не поднимая головы. Мадьяр, как и русских, она тоже не знала, а он смотрел на неё то маслеными глазами от влюбленности, то злыми и подкручивал чёрные усики. Ещё на нём были красные штаны с галунами.

Малку стала пугать её красота.

Раненые военнопленные оказались из австрийской армии, и Амалия услышала много языков, на которых они между собою говорили. Говорили по-польски, на каком-то не очень понятном языке, но похожем на польский, говорили на немецком, а ещё на венгерском. Венгерский ей продемонстрировал Бенеш, он прекрасно говорил по-немецки и по-немецки утверждал, что самый красивый язык на свете – мадьярский, и даже пел, песни были тоже красивые. И Амалии стало страшно: в разноплемённом обществе, в котором она оказалась, она одна не молилась Иисусу Христу. И тогда она ещё больше возненавидела русских. И Петю.

Во время остановок вокруг неё постоянно ошивались. Они уже видели её красивое лицо, и было бесполезно закрывать его платком. Они подходили, шутили, заигрывали, Амалия отмалчивалась, тогда они отходили, курили, и такая очередь вокруг того места, где она что-то делала, была похожа на карусель. Только она заметила, что один военнопленный, тоже, как и Бенеш, легкораненый, смотрит на неё, но не подходит, а только молчит и курит. Он был не похож на остальных тем, что не пытался красоваться и заигрывать, и у него были умные глаза, и сегодня она улучила момент и подошла сама.

– Как тебя зовут? – спросила она по-немецки.

– Меня зовут Барух Кюнеман, – ответил он по-еврейски, пронзительно глядя на неё. – А тебя зовут Малка?

Амалия секунду, даже меньше думала: упорствовать ей по-немецки или сдаться по-еврейски.

– Да, – сдалась она по-еврейски.

– А знаешь, как тебя зовут все эти? – Он кивнул в сторону эшелона.