— Он вам как представился? Николаем Ивановичем? Важничал?

— Откровенничал. Стращал.

— Так и я ничего не скрываю. Но скажу, что такие, как он, у меня повсюду расставлены, но и они, и даже и я — это все инструменты. Мы все — исполнители. — Мы пошли к лифту. — Что ж это Россия такая бесстрашная-то, а? — Мужчина коротко покосился. — И умирать русские не боятся, а?

— Смерти нет для русских.

— Для русских нет смерти? — Он спросил как будто себя самого.

— Вообще-то душа у всех бессмертна, — сказал я, — но мы особенно это знаем, больше всех перестрадали. Нас Господь любит. Кого любит, того наказывает. Россия — это любимый ребенок Господа. Он доверчив, увлекается иногда игрушками, но он чист душой. Он свободнее других в поступках. Когда он ощущает, что удалился от Бога, то в страхе бежит обратно к Нему, надеясь на прощение.

— Больше не побежит. — Он застегнул верхнюю пуговицу на рубашке. — Россия приговорена. Теперешнее правительство нам нужно для того, чтобы подчинить Россию мировому порядку, а это, которое мы здесь готовим, уже окончательно Россию уничтожит. Могли бы это сделать и теперешние, но оказались слабы, податливы на славу, на деньги, свое окружение создали из лизоблюдов, родни и знакомых. Так дела не делаются. Поправим. И с евреями разберемся. Были б загадочны, если б не были жадны. А так — процентщики.

У снегохода мы остановились. Он задержал мою руку и с улыбкой произнес:

— Едешь сюда — одни планы, а встречаешь юную особу, которая не то что от острова, от родового замка, даже от перстенька отказывается да еще и на все предупреждения о гибели ее родины рукой машет. Ерунда все это, говорит. И ты, говорит, дурью не мучайся. Каково?

— Видимо, ей лучше знать, — сказал я. — Вы озябнете, холодно.

Мы простились.

Снова пролет сквозь темное пространство. Вечер все длился, но часов у меня не было и я не знал, который час. Все-таки на этот раз я был доставлен куда надо, к окраине села. Дверь раздвинулась, и я, почти автоматически, вышел на дорогу. Снегоход сразу же, как призрак, исчез.

Что это было, думал я, скрипя валенками по улице. А зайду-ка к Иван Иванычу. Ведь я понял, что его дом не оборудован шпионской аппаратурой. Посоветуюсь. Если что, отсижусь. И сбегу. Куда сбегу, спросил я себя. Не в своей ли ты стране, чтобы кого-то бояться? Не снится ли мне все это, особенно зазаборная жизнь. Есть ли на свете Николай Иванович, этот, с усиками, другие? Было ли совещание? И не едет ли потихоньку моя крыша?

Что-то мешало подошве правой ноги в валенке. Остановился, достал. Оказалась сложенная бумажка. Чуть не выбросил, но вспомнил, что не я же ее положил. Кто-то же другой. Света убывающего дня не хватало для прочтения, засунул бумажку в карман. Потом.

Иван Иваныч ничуть не удивился, будто и ждал. Он не простирался, к моему удивлению, на своем лежбище, не был окружен пивными емкостями, а сидел за столом, просматривая бумаги.

— Смело живешь, — сказал я здороваясь, пожимая его большую пухлую руку, — не закрываешь ни двор, ни крыльцо, ни избу.

— Кому я нужен, что у меня взять? У меня и посуду выгребли Аркаша и Генат. Свадьбу готовят.

— Слушай, Иван, все не просто. — Я не обратил внимания на слова о свадьбе. — Скажи только, что все здесь происходящее происходит в реальном мире.

Иван Иванович, тяжело поворотясь ко мне, спросил:

— А в каком же еще?

— Тогда слушай. Твой дом у них не засвечен и аппаратурой для слежки не оборудован, ты это знаешь?

— Ну да. Да они давно на меня рукой махнули. Меня вывезли сюда еще раньше всех, чтобы я вел направление «Социальность и философия». Я для начала обосновал, что социальность ненасытна, а философия воспевает стихии мира, что она — попытка заполнить интеллектом и знаниями тоску души по Богу. Велели переобосновать, но я уперся. Какое-то время какой-то паек давали, еще чего-то заказывали, но я каждый раз для них, — это Иван Иваныч подчеркнул, — для них был то пьян, то с похмелья. Всегда спрашивал: а какой сегодня день недели, а что сейчас: утро или вечер. Тебе б нужен был такой работник? Вот, — довольно сказал Иван Иванович. — Так что всяческие подслушки-подсмотрушки — это уже после. Так что вывод: чем честнее, чем выше по уму ученый, тем он ближе к Богу. Эти парни в твоем доме — первый сорт. Практически они заявили то же, что и я. Теперь они обречены. Если не сопьются, с голода не умрут, их просто пристрелят.

— Вань, ты серьезно? — ужаснулся я.

— Милый мой, — Иван Иванович шарил по столу и дивану взглядом. Я понял, что он ищет очки. Он их нашел в нагрудном кармане просторной рубашки, надел. — Читаю. Вообще-то это надо знать всем в России, но отсюда никакой сигнал, и сюда тоже, не проходит. Так, так… вот: «Мы слишком долго уговаривали русских, что им надо принять общемировые законы, но они, даже притворно соглашаясь, всегда, во все века, продолжали жить по-своему. Сколько можно с ними экспериментировать? Ни войн, ни революций, ни большевиков, ни коммунистов, ни демократов, ни голода, ни лишений, ни бедности, ни болезней, ни коллективизации они не боятся. В массе своей к деньгам не привязаны. Спаивание их и развращение дает ничтожные результаты. Более удачными надо признать подкупы высокопоставленных чиновников и постановку их на службу нашим интересам. Но для нас это убыточно, ибо аппетиты их растут. Тем более их легко перекупить. Годы конца двадцатого и начала двадцать первого века нас вразумили: Россией правят не поставленные нами правительства, а какая-то необъяснимая сила. Сломить ее невозможно, поэтому надо ее уничтожить. И если они ранее по планам Гиммлера — Даллеса — Бжезинского — Тэтчер нужны были как рабы для добывания сырья из своей территории, то теперь и это не надо. В рабы годятся и турки, и арабы, и азиаты, то есть народы усиленного размножения, кто угодно, но не русские». — Иван Иванович кряхтя встал. — Ты давай пока осмысливай, я чай поставлю.

Я взял текст, слепенькую ксерокопию, прочитал уже глазами и прошел к нему:

— А кто это составил?

— Какая разница?

— Но это все серьезно?

— Эх, писатели, писатели. Прямо как дети, ей-богу. Так легко вас прикормить деньгами, изданиями, пленумами, болтовней, премиями, известностью. Ведь как только вы начинаете болтать, с вами покончено. А как ты думал, конечно, серьезно. Более чем. Или ты думаешь, что пропажа детей и их разборка на запчасти — это выдумка? Снабжение домов терпимости детьми — это моя фантазия? Исчезновение сотен и сотен людей — бред? Тысячи убийств и почти полное о них забвение — не реальность? Ты спроси, где семьи этих твоих мыслителей?

— Где?

— А уже нигде.

Иван Иванович зашуршал коробкой с чаем. А я как-то заторможенно снял куртку и подцепил ее на гвоздь у дверей. Сел под абажур и вспомнил про записку в валенке. Развернул ее. Прочел крупный торопливый текст: