угодниц — сестер из Басто, святого Кукуфате из Браги, святого Пасказия, его земляка, да святого Розендо, что был родом из Порто, города, который покуда других святых миру не подарил и навряд ли подарит. Показав сии реликвии, старуха добавила:

— Но только надобно мне с ней, с бедняжкой, вдвоем остаться, и покуда я там буду, вы, ваша милость, глядите не выпустите на волю порчу, поняли?

— Так я ведь не знаю, что это значит — порчу на волю выпустить, спаси господи; не понимаю я, что хотите вы сказать, старушка божия.

— Не открывайте двери в комнату, где буду я с хворенькой, поняли теперь?

— А! Ну что до этого, можете не беспокоиться. Запретесь изнутри, никто к вам не сунется. Идемте же с богом.

И, поднявшись вместе с предполагаемой знахаркой наверх к дочери, Мария да Лаже вошла в комнату и сказала:

— Вот, доченька, кто тебя от хвори избавит! Будь неладен тот, кто напустил на тебя порчу. Чтоб дьяволы его забрали...

— Свят, свят, свят! — прервала ее знахарка. — Ступайте, прочтите семикратно молитву «Славься, царица небесная» да не поминайте нечистого. Незачем звать того, кто не подает голоса.

* * *

Розария заперлась изнутри и постояла у замочной скважины, прислушиваясь к шагам Марии, спускавшейся по лестнице; затем старуха подошла к больной, напуганной неожиданным посещением, и сказала ей с величайшей и отнюдь не благочестивой непринужденностью:

— Я пришла с поручением от молодого фидалго из Симо-де-Вила.

— Где же он? — воскликнула Жозефа в тревоге, но обрадованно.

— Сеньор Антонио в Лиссабоне, в тюрьме сидит.

— Господи Боже! В тюрьме!

— Потише, шепотком говорите, коли подслушают нас, все пропало. Сейчас все узнаете, Жозефинья. Молодой фидалго написал из Лиссабона письмо сыну моего хозяина, хозяин-то мой — господин майор из Темпорана, и написал молодой фидалго сеньор Антонио, что засадил его отец в королевскую тюрьму за то, что отказался он жениться на одной тамошней барышкне и что, мол, отец его из тюрьмы не выпустит, покуда он будет упорствовать. Сущий дьявол, а не отец, прости меня, Господи. Ну так вот, написал, стало быть, сеньор Антониньо моему молодому хозяину и про то, и про се, и про все, и пишет он, дескать, сеньора-то Жозефинья в таком-то вот положении, ну и все прочее, не зря говорится, на лучшее полотно садится пятно. Ну так вот, пришел мой молодой хозяин ко мне и все как есть мне рассказал, даже письмо прочел, у меня слезы по лицу так и покатились, так и полились (и она терла сухие глаза передником) . Ох, доченька, женщины для мук на свете рождаются! Не плачьте, голубушка, сейчас расскажу, зачем я пришла, и вы развеселитесь, словно пичужечка. Вызвал меня, стало быть, хозяин, прочел письмо и велел, чтобы исхитрилась я перемолвиться словечком с вашей милостью и уговорила бы вас бежать из дому, да поскорее, и укрыться на хуторе Эншертадо, который принадлежит сеньору Антониньо, а там вас приютит управляющий, покуда не вернется из Лиссабона сам сеньор Антониньо. Вот я все и рассказала.

— Да, да! — вскричала Жозефа в восторге. — Завтра же убегу, я и то боюсь, как бы матушка чего не заподозрила, она меня убьет, с нее станется. Только не знаю я дороги до Эншертадо, вот что худо.

— А там и знать нечего...

И старуха объяснила девушке, по какой тропинке идти, когда переберется она через Тамегу по Каменному Броду; и добавила, что она, Розария, чтобы не вышло ошибки, пошлет мальчонку-козопаса, он будет ждать Жозефу на перекрестке, возле ящика для сбора пожертвований на мессы за души чистилища; Жозефе не надо говорить мальчонке, кто она такая, а пусть просто скажет: «Ну, пошли».

Розария повязалась платком так, что лица почти не было видно, повесила четки на левое запястье и спустилась вниз по лестнице. Мария да Лаже встретила ее у двери в кухню с разинутым ртом и вопрошающим видом:

— Ну что?

— Все, как я сказала, моя хорошая, — отвечала Розария. — Пристала к ней порча, так оно и есть; но дочка ваша вылечится. Подите поглядите на нее, у нее сейчас вид совсем другой и выражение лица другое, а разрумянилась, будто роза, благослови ее Боже!

— Да ведь она всегда была здоровенькая, как мало кто, кровь с молоком, а уж блюла себя!.. Второй такой днем с огнем не сыщешь! Другие девушки из нашего прихода все обзавелись парнями, и есть среди них такие — один Бог знает, что вытворяют. Молчи, роток! (И, выпятив губы, она похлопала по ним ладонью.) Моя Жозефа никогда себе никаких глупостей не позволяла. За ней и молодые господа из Агуншос ухаживали, и сыновья капитана, спаси Господи его душу, говорят, блуждает она, неприкаянная, по Агре, вы, верно, слышали...

— Да, да, прости его Боже!

— Так вот, за девушку очень хорошие женихи сватались, а ей одно нужно было — в церкви Богу молиться, белье стирать на речке да овечек пасти, а все прочее ей — нож острый. И порчу на нее ведь кто напустил — эти бесстыдницы завидущие, не по нутру им была чистота моей Жозефы. Это все Роза, да Фонте, лентяйка из лентяек, да еще Бернарда-шелудивая, дочка Манела Зе! Молчи, роток! А вам, ваша милость, не помешало бы пожевать ветчинки ломтик, чтобы запить глоточек старого винца.

— Воздай вам Господи, сеньора Мария: я пощусь, чтобы заслужить полное отпущение грехов. Пойду к себе, пора уже. Прощайте; коли понадобится, чтобы я еще раз пришла, только прикажите.

Мария взлетела по лестнице и застала дочку сидящей на постели; она разбирала свои густые белокурые волосы, медленно проводя по ним гребнем и откидывая пряди назад; девушка казалась жизнерадостной невестой, причесывающейся перед приходом возлюбленного.

— Вот и хорошо! — воскликнула мать с улыбкой. — Сам святой Антоний привел к нам в дом божию старушку! Ты можешь сидя пообедать, девонька? Завтра пять недель сравняется, как ты не вылезаешь из этого гнездышка. Есть-то хочешь? Пойду принесу тебе миску похлебки, ломоть ветчины и вина кувшинчик. Выпей, доченька, и пусть худо будет завистницам, что тебя околдовали. Ты знаешь, кто это сделал?

— Что сделал, сеньора матушка?

— Кто порчу на