партийной жизни, которые были бы утеряны во время обобщения, не говоря уже о количественной формализации.

Мой подход также опирается на понятия, использованные Аристотелем для анализа драмы (Поэтика. V, XVIII). Аристотель определял деление драмы на три части: начало (завязка), середина (перипетия, поворот к худшему или лучшему), конец (развязка, приводящая либо к гибели героя, либо к достижению им благополучия). Принцип единства действия выводился Аристотелем в качестве видовой особенности драмы: необходимости концентрации зрительского внимания на главном герое, что обусловливало ограниченность выбора изображаемых событий только теми, что имеют непосредственное отношение к его судьбе. Однако в античном театре мы можем обнаружить и два других единства. В античной драматургии начало действия близко к развязке, что обусловливает единство времени (действие начинается и завершается в течение одного дня). Единство места обусловливалось постановочными особенностями античного театра, где зрительные эффекты преимущественно строились на процессиях, торжественных въездах колесниц, использовании механизмов для появления богов и т. п., но не на переменах декораций.

В обсуждении оппозиций я буду придерживаться этих трех принципов единства:

Единство действия – анализ каждой оппозиционной баталии (оппозиция 1923 года, «литературная дискуссия» 1924 года, «новая оппозиция» 1925 года) воспроизводит законченное действие, составляющее одно целое.

Единство места – за несколькими исключениями, действие не перемещается в пространстве; площадка ограничена одной ячейкой и несколькими кабинетами и залами заседания.

Единство времени – действие ограничено одной конкретной дискуссией и не занимает более 2–3 месяцев.

В каком-то смысле можно представить всю ткань последующего повествования как игру дискурсов в рамках одной, единой истины большевизма, как драму. Речь пойдет об одном дискурсе и дискурсе как дискурсе Одного. Аристотелевская драма с ее тремя принципами единства идеально описывает восприятие процесса, где основу действия составляет агон, словесное состязание. Именно так и можно описать дискуссии перед съездом – схватку ораторов за выражение истины истории.

Микроисторический подход признает автономию дискурсивной сферы – языкового пространства, функционирующего как самостоятельный организм. Изучаются символические формы политики, семантики политического языка и ритуалов, а также их изменение с течением времени. Важно понять, каковы были представления партии о самой себе, как велась борьба за то, что понималось под разрешаемым политическим поведением, и что воспрещалось. Исследование крайне политизированного быта партийцев позволит показать, с помощью каких коммуникативных средств социальные, моральные и идеологические явления трансформировались в политические и как на основе этого определялись правила включения и исключения из политического пространства.

Работа в русле микроистории большевизма вполне может основываться на материалах, из которых сделана традиционная политическая история, – стенограммах партийных дебатов, партийных документах, прессе, периодике. Изучение понятийного аппарата оппозиционера важно, поскольку именно внутри языка конструировались жалобы, желания, политические категории и стереотипы, которые оформили политические средства, предлагавшиеся оппозиционерами для выхода из кризисов НЭПа.

Так, рассматривая изменения значений таких понятий, как «класс», «сознание» и «выдержанность», можно оценить применение этих категорий в 1920‐х годах. Здесь для меня основными механизмами политической коммуникации являются прежде всего печать и секретные партийные инструкции. Именно эти коммуникативные рычаги общения с властью надо считать основными двигателями эволюции большевизма. Анализ семантики политических понятий, их роли в коммуникативных практиках помогает ответить на вопрос, почему даже те, кто выступал за коренные политические изменения, отчаянно взывали к устоявшимся понятиям типа «ход истории», «сознание», «дисциплина» и эти классические марксистские понятия мощно влияли на умы оппозиционеров.

В партии шли постоянные споры по поводу дальнейшего пути революции. Но важнее отметить здесь не только разногласия участников этих споров, но и те пункты, где их позиции были сходны. Это касается в первую очередь понятий, связанных с фундаментальными проблемами революции. И здесь часто приходится говорить не о том, что разъединяло стороны, а о том, что их объединяло: оппозиция разделяла официальный дискурс и не критиковала базовый посыл генеральной линии. Поиск дискурсивных созвучий приводит к некоторой нивелировке политических убеждений большевиков. Иногда даже приходится отстраняться от конкретного идейного контекста высказывания, чтобы выявлять фундаментальные дискурсивные созвучия, которые ложились в их основу, – обличительные речи, доносы и бесконечные заявления повторяли общие мифологемы.

Здесь можно обратиться к понятию «созвездие оберегаемых идей» – это гибкий набор аргументов, символов и прочего, который оформлял политическую тождественность индивида и его представления о будущем революции. Это «созвездие» использовалось разными партийными лидерами в разных условиях и с разными целями, но именно за счет «соответствия» ему политические новации и становились приемлемыми – идеологическая борьба проходила не между двумя противоположными системами политической аргументации, а скорее в рамках разделяемой всеми идеологемы[617].

Ни один большевик не желал расставаться со своим членством в эпистемологически всесильном авангарде пролетариата. Каждый характеризовал позицию оппонента как «ненаучную», «отсталую» или как-то иначе теоретически ошибочную, но все соглашались, что пролетариат – арбитр истины и что только партийцы могут говорить от имени революции. В этом плане оппозиция в ее различных ипостасях не выглядит как принципиальная концептуальная альтернатива генеральной линии ЦК. Как партийное большинство, так и оппозиционеры соглашались, что была только одна дорога к свету и только одна правильная политическая платформа и что их соперники уводили пролетариат с правильного пути. Вера в Историю, ее единственный, непреклонный путь объясняет отсутствие готовности к каким-либо компромиссам.

Я пытаюсь избавиться от стереотипной оценки оппозиции как выражения истинной идеи коммунизма, голоса совести и рассмотрю различные оппозиции в первую очередь как конкретные и достаточно контингентные дискурсивные установки 1920‐х годов. Вряд ли имеет смысл описывать борьбу сталинцев с оппозиционерами как репрессии по отношению к честной, демократической части партии, проведенные другой, отсталой и тоталитарной. Скорее перед нами борьба двух самогероизирующихся лагерей, занятых параллельным самостановлением в комнате кривых зеркал: самопрезентация, сравнение своей собственной самопрезентации с заявленной другим и возврат посыла отправляющему в искаженной форме. Два соревнующихся квазимессианских воззрения столкнулись в поединке, заметил по этому поводу Исаак Дойчер. Конечно, нельзя полностью отказываться от ответственности перед героями, смазывать различия. Даже если оппозиционеры и были частью большевистского дискурса, нельзя сбрасывать со счетов непредсказуемость процесса мутаций дискурса, каких-то различий в нем. Мелкие разночтения могли порой изменить дискурсивную ситуацию в целом.

Далее партийные дебаты будут рассмотрены с разных перспектив, потому что у официального дискурса, как бы он ни претендовал на тотальность, не было единого центра. Непредсказуемые мутации всегда имели место, как бы центр ни пытался их устранить. Неразрывно связанную с теоретическим каноном и управленческими аппаратами, власть в применении к партии нужно понимать как социальный конструкт, отражающий определенным образом выстроенные проявления авторитета, давления или зависимости, но также и противодействия. Несмотря на очевидную роль центра, как государственного (ЦК), так и регионального (губком, райком), партийная власть не была