Были ранены гвардейцы; сами нападавшие; посетители пострадали в давке – а покушение не удалось. Из-за отсутствия опыта и тех случайностей, которые учитываешь, учитываешь, но все не учтёшь – а они сводят на нет действия и получше согласованные, – анархисты растерялись. Поганкин и Злобай ещё пытались прорваться, но на них навалились. Канцлер кричал «Не стрелять!», Молодой кричал «Бля нахуй!», публика кричала «Ой-ой-ой!» и «Убивают!». Да. Хлопотно и всем неприятно.

– Раз уж вы здесь, – сказал мне Канцлер, – попрошу присутствовать при… назовём это профилактической беседой. Сергей Иванович! Доставьте арестованного.

– Николай Павлович! – закричал Грёма. – Его расстрелять надо, а не беседы проводить! Он же диверсант! Организатор! Мозг операции! Всё спланировал, вас заманил! Что б там наши лапти без вот такого организовали!

– Выполняйте, Сергей Иванович. Пререкаться мы будем за обедом и по другому поводу. Вы по-прежнему находите Пруста скучным? Иван, а ты на сегодня свободен. Можешь отдыхать.

Спровадив соратников, Канцлер предложил мне выпить и вызвал ординарца. Поглядывая на человека, который заставил своих гвардейцев корпеть над Прустом, я поудобнее вытянул ноги.

И вот конвой привёл Фиговидца: небритого, потрёпанного, на своих двоих. С учётом обстоятельств, он был в полном порядке.

– Как далеко нас заводят ложно понятые принципы, – безразлично сказал Канцлер. – Не стойте, располагайтесь.

– Постою. – Фиговидец посмотрел на меня. – А ты уже здесь? Оперативненько.

Я кивнул ему между двумя глотками. Прекрасный был у Канцлера коньяк: медленный, бархатный.

– О, Разноглазый не по вашу душу, – сказал Канцлер, – не стоит с таким презрением на него смотреть. Я бы сказал, что вы сейчас в положении человека, которому не стоит смотреть с презрением на кого бы то ни было, но вряд ли вы захотите это признать. Извинений мне, полагаю, не услышать?

– Выходит, по-вашему, я подлец?

– Вероятность того, что вы просто дурак, ничтожно мала.

И без того серо-бледный, Фиговидец был теперь на грани обморока. Ужас накрыл его, самый ужасный моральный ужас: ему предъявлял негодяй, который был и безусловный негодяй, и безусловно прав – прав хотя бы потому, что обижен.

Человек, который планировал погибнуть на месте (преступления или подвига, для него уже будет не важно), не позаботится прокрутить варианты суда, в частности – как бы он на суде выглядел. Взять предположение, что он окажется не тираноборцем, а неблагодарной комической скотиной, – ну с какой стати ему такое предположение было делать? И какому наказанию комическая скотина подлежит?

Допустим, он заслужил. Что-то он заслужил определённо, но именно ли это?

– Так и что же со мной будет?

Фиговидец, по-моему, никогда ещё не держал спину так прямо, как сейчас. И руки за спиной, хотя никто его к этому не принуждал.

– Ничего. Домой пойдёте.

– Куда я пойду?

– Домой.

– Ну как это домой? – закричал фарисей почти в истерике. – Как это ничего, когда чего?

Канцлер бегло улыбнулся.

– А вам, значит, требуется, чтобы вас расстреляли? Заковали в цепи? Посадили в тюрьму… какой-нибудь такой подвал с крысами и злым надсмотрщиком. – Он понимающе, без сочувствия вгляделся в помертвевшее лицо. – О да, вы хотите цепей, крыс и подвала. А ведь я вас предупреждал, предупреждал.

– Где остальные? – спросил Фиговидец, не слушая. – Я останусь с остальными.

– Это невозможно. Моя юрисдикция не распространяется на граждан Города.

(«Вы бы его хоть как-нибудь наказали, – сказал я потом. – Он же повесится». – «К сожалению, такие не вешаются», – ответил Николай Павлович.)

– Всё-таки вы выставляете меня дураком, – сказал Фиговидец неожиданно.

– Выставить себя дураком может только сам человек и никто больше. Кстати, выставку всё равно надо провести.

– Что?

– Как бы там ни было, – сказал Николай Павлович, – Центр искусства открыт и должен функционировать. И какими бы ни были ваши настоящие мотивы, за его работой вы на первых порах будете следить, раз уж вызвались. – Он сел за свой стол и принялся писать. – Вот вам новый пропуск. Всё, что потребуется от меня… Пожалуйста, обращайтесь.

Фиговидец не осмелился даже фыркнуть. Он понимал, что, фыркнув, рассмеётся, а рассмеявшись, не сможет остановиться, и тогда в него, чего доброго, начнут брызгать водичкой, усаживать и всячески хлопотать. Он покашлял.

– Это такая издёвка?

– Нет, – сказал Канцлер, подходя к нему с бумагой и практически насильно вкладывая её в сдавшуюся руку. – Это логика вещей.

На выходе из Исполкома меня поджидал Молодой.

– Сахарок… – сказал он, глядя в сторону. – Опять. Почему ты мне не сказал?

– Из соображений гуманности. – На всякий случай я отступил. – Зачем тебе знать, если ты всё равно ничего не можешь сделать?

– Обвиняешь меня в бездействии?

– Ты – действуешь. А твои методы – нет. Вообще, откуда ты узнал?

– Я его увидел.

– Где?

– Там, рядом с музейкой, – неохотно сказал Молодой и наконец посмотрел на меня. – Думал, обознался, крыша поехала… Мотор чуть не лопнул. Я почему по сторонам-то стал смотреть, его выглядывал. Ну и увидел, как клоуны в атаку пошли.

– Выходит, всё к лучшему.

– Останешься здесь, будем искать.

– Буду искать, но не здесь и без тебя. Ты меня только с толку сбиваешь.

Что значит человек действия: как заика, как споткнувшаяся заезженная пластинка, он продолжает, даже видя бессмысленность процесса, и сторонний наблюдатель может только гадать, когда же наконец злость и досаду сменит растерянность.

– До чего я дошёл, – с удивлением сказал Молодой, – Грёмку привлёк сотрудничать. Грёма думает, что Сахарок – типа агент из Города, засланный. Ну и пусть думает. Резвее шевелиться будет.

Я мысленно бросил монетку и ничего не сказал.

Через неделю меня вызвали снова: Злобай и ещё двое всё же умерли. (Я поленился спросить, от асфиксии или апоплексического удара.) Заглянув после сеанса с гвардейцами к Николаю Павловичу, я застал его в привычной позе, на привычном месте, но когда он обернулся, с телеграммой в руке, выражение его лица меня поразило. Он весь светился. Он стоял на фоне окна и казался ярче того света, который шёл от реки и неба.

– Они приняли мои предложения, – сказал он, едва ли не задыхаясь. – С прошлым покончено.

– Вам разрешили вернуться?

Канцлер сдвинул брови.

– Что значит «вернуться»? Вы полагаете, я брошу землю, за которую отвечаю, людей, которые мне поверили, и «вернусь», чтобы между банком и оперой гулять по Летнему саду? Нет, я предлагал – и со мной наконец согласились – радикальные политические изменения: объединение, возможно, федерация. Это ещё будем обговаривать: тринадцатого числа первая рабочая встреча в Горсовете.