– По-моему, вы сердитесь абсолютно справедливо, а вот на себя вы злитесь совершенно зря.

Орна тяжело вздыхает.

– Вы все так точно обрисовали! Я и правда испытываю почти физическое чувство голода, а еще – удушья. Вне всякого сомнения, мне необходимо как можно быстрее найти выход, который устроит нас всех!

Това накидывает легкий бежевый жакет, который висел все это время на спинке стула, и поворачивается к Орне.

– Знаете, что я вдруг подумала? Что ваше подавленное настроение связано не только с ответственностью, которую вы чувствуете за собой из-за того, что уговорили Яэль не делать аборта; и не с тем, что она живет практически вместе с вами; и даже не с тем, что вы наконец-то вспомнили, что и у вас есть жизнь. Может, это связано со всеми этими вещами вместе взятыми, но главное, по-моему, в том, что у вас нет желания нянчить внучку из-за обиды, которая накопилась в вас за все эти годы из-за того, что Яэль вас использует. Вы сами говорите, что это длится уже долгое время, а сейчас вашему терпению просто пришел конец. У меня есть близкая подруга, которая ушла с работы и нянчит свою внучку каждый день до шести часов вечера. Но она не создает впечатление жертвы, и я ей верю, потому что видно, что она делает это от всего сердца – она просто получает от этого удовольствие. Это то, что она сама для себя выбрала. А есть масса бабушек, которые смотрят за внуками и чувствуют, что их безжалостно эксплуатируют, но не могут сказать об этом детям, потому что боятся, что те о них плохо подумают и обвинят, что они плохие мамы. Вот они и делают это через силу, будто несут трудовую повинность.

Орна глубоко вздыхает.

– Есть что-то в том, что вы говорите, – соглашается она и опять машинально снимает очки, – действительно, здесь важно не что и сколько ты делаешь, а что ты при этом чувствуешь. Ты можешь изо дня в день с внуками нянчиться и быть довольной, а можешь раз в неделю вечером за ними присматривать, и это будет в тягость. Наверное, все зависит от отношений, которые были между мамой и дочкой еще раньше, до родов. Я имею в виду, если мать всегда жила с ощущением, что с ней не считаются, она будет чувствовать то же самое и сейчас. Так я себя и чувствую! Иногда мне кажется, что все это я уже проходила, что все это уже было – и не раз – только при других обстоятельствах. Более того, я почти уверена, что, даже если бы Яэль и родила еще через несколько лет и ребенок был бы желанным, все равно им было бы ясно, что я должна нянчить и делать все ради нее, а я бы опять чувствовала себя ущемленной! Так у нас было с ней всегда! Она всегда считала, что я обязана выполнять любое ее желание. Всегда, и до беременности тоже, она просила: купи мне то, сделай мне это, – и я всегда выполняла все ее просьбы, потому что понимала, как ей трудно. Знаете, молодая пара – пока все наладится! Но проходит время, и у меня появляются мысли: «Хорошо, а что со мной?! Я, что, не работаю?! Мне не тяжело?! А меня не надо спросить, чего хочу я?!» Из-за того, что я мать, всем вокруг понятно, что я сделаю все, о чем она попросит, но не наоборот. А, собственно, почему?! Почему я обязана это делать?!

Орна вновь надевает очки и устало откидывается на спинку стула.

– Может, я сама виновата: я ведь тоже всегда верила, что должна отдавать детям все, и вела себя соответственно. Я не могу ее винить в том, что она принимала это как должное; я сама ее так воспитала. Так что я могу быть в претензии только к самой себе.

После короткой паузы Нири обращается к Орне:

– Мне кажется, что в основе ваших слов лежит мнение или, скажем так, «рабочая гипотеза», на которой стоит остановиться. В семье существует ясное распределение обязанностей. Когда вы произносите: «Я – мама, следовательно, я сделаю все, о чем она просит», – вы тем самым разъясняете нам, в чем, по-вашему, состоит роль матери – мать дает детям. Когда вы нам рассказываете, что ваша дочь вас о чем-то просит или ожидает от вас чего-то определенного, нам становится понятно ваше отношение к роли дочери – она получает от матери. У меня сложилось впечатление, что вы обе строго поддерживали и соблюдали такое положение вещей, пока вы вдруг не начали сомневаться, и у вас даже появилось желание изменить это уже укоренившееся состояние, но вы не уверены, готова ли к этому Яэль.

Орна не спешит с ответом, обдумывая услышанное, и слово берет Рут:

– Я думаю, что обязанность детей – быть детьми, а быть родителями в данном случае означает любить и заботиться о детях. И это действительно должно восприниматься как должное. Но – и здесь есть большое «но» – не навечно! Любовь – да, навечно, но не убеждение, что «я – ребенок, и поэтому мне все положено; родители всегда обязаны делать для меня все, а я – только то, что мне захочется». Ребенок, который продолжает думать таким образом, никогда не повзрослеет! Я хочу сказать еще кое-что о надежде, что дочь «наконец-то поймет». Я тоже надеюсь, что Талья когда-нибудь поймет меня как мать, но я хочу этого не для себя. Может, у вас сложилось другое впечатление, но это не так. Несмотря на то, что меня очень обидел наш с ней последний разговор, я на самом деле вовсе не нуждаюсь в ее оценке. Я-то хорошо знаю, что сделала все, что могла, по максимуму. Я хочу, чтобы она оценила это для себя и перестала бы на меня сердиться, а освободившуюся энергию обратила бы на себя – на поиски своих внутренних сил. И тогда в один прекрасный день, когда она будет вот так же стоять напротив своих детей, она вспомнит, что и она нападала на меня с обвинениями и только потом, задним числом, поняла, что иногда и я была права. Я верю, что от этого она станет только сильнее.

– Точно так же вы говорили, когда у нее что-то не получалось, – смеясь, прерывает ее Клодин.

– Верно, – после короткой паузы улыбается Рут, – я об этом даже не подумала.

В комнате наступает тишина.

– Я хочу вам рассказать о моей соседке, – первой нарушает молчание Клодин, – она необыкновенно сильная женщина, я таких больше не встречала. На ней держится вся семья, а у нее семеро детей и двадцать три внука; и она знает все про каждого, ничего не упустит. У нее шесть сыновей и дочка, которая с тех пор, как вышла замуж, живет в соседнем с ней доме. Она всегда была в курсе всего, что происходило у дочки; давала советы по каждому поводу; растила ей детей, когда та вышла на работу; короче, все годы она продолжала относиться к ней как к маленькой, не давала ей повзрослеть; и та так и оставалась все эти годы у нее под крылом. До сегодняшнего дня ее мама делает для нее все. Теперь дети этой дочки уже выросли, и я вижу, как они просто плюют на нее. Когда смотришь на нее с ее детьми со стороны, то прямо видно, что она как тряпка; нет у нее никакой власти над ними. Да и они ее ни во что не ставят, несчастную. А она, вообще-то, хорошая женщина, добрая, безобидная, но ее детям на это наплевать. Они садятся ей на голову; она для них прислуга, которая варит, убирает, стирает их белье и – все! А к кому, вы думаете, они идут, когда что-то не так в школе? К бабушке! Ведь они привыкли, что она главная. По-моему, в этом нет ничего хорошего: она опять решает все за них да еще и лишает их матери. А почему я это рассказываю?