Статьи эти, в которых чувство раздражения было довольно плохо замаскировано, напечатанные в первых числах февраля, стали вызывать некоторое беспокойство. Те, кто внимательно следил за событиями, начали думать, что мир непрочен.

Ни один трактат не был заключен с царем. Под предлогом того, что он был только союзником австрийцев, Александр отказался принимать участие в переговорах. Я слыхала, что император, пораженный его поведением, стал смотреть на него с этого времени как на противника, с которым придется спорить из-за обладания миром. Поэтому он старался унизить царя, насколько это было возможно.

В России существует орден, который могут носить только генералы, оказавшие в важных случаях услуги государству (Орден Св. Георгия). Когда Александр возвратился в свою столицу, кавалеры этого ордена предложили его наградить. Император отказался, ответив, что не командовал армией во время кампании и не считает себя достойным этого отличия. Наши газеты, хваля эту скромность, прибавляли: «Царь достоин этого ордена, если заслужить его можно, командуя армией, но не побеждая. Известно, что не император Франц дал сражение при Аустерлице и, тем более, не он руководил военными действиями. По правде говоря, принимая орден, Александр взял бы на себя ошибки своих генералов, но это было бы благороднее, чем взваливать поражение русских на маленькую австрийскую армию, которая сражалась храбро; она сделала все, чего могли ожидать от нее союзники».

Второго февраля эта статья появилась в наших газетах; накануне в них была помещена прокламация к Итальянской армии, возвещавшая нападение на Неаполитанское королевство. Жозеф Бонапарт с помощью маршала Массена занял столицу, принц Евгений завладел Венецией. Таким образом, вся Италия оказалась в зависимости от Французской империи. Север Германии также был подчинен Франции: государи, получившие корону благодаря нам, были связаны с нашими интересами; а вскоре нам предстояло стать свидетелями нового брака, несомненно, содействующего осуществлению тайных проектов императора.

По возвращении из Мюнхена император остановился на несколько часов в Аугсбурге. Здесь бывший трирский курфюрст представил ему юного баденского принца Карла. Этот принц, смущенный и почти дрожавший перед Наполеоном, скромно просил у него чести принадлежать к его дому, женившись на какой-нибудь особе из императорской семьи. Император принял эту почтительную просьбу и обещал заняться ею по возвращении во Францию[95].

Кроме того, он послал своего брата Луи в Голландию, чтобы установить отношения между новым правителем и страной, которая вскоре должна была получить приказ возвести для него трон на развалинах своей республики.

Вот каково было политическое положение императора. Конечно, это положение могло удовлетворить честолюбивые планы Наполеона, и нельзя отрицать, что он энергично воспользовался истекшими восемнадцатью месяцами своего правления.

Что касается Франции, то казалось, все партии в ней совершенно замолкли; всё склонилось под игом; ни один класс не оказался нечувствительным к славе, а император старался еще усилить свое обаяние многочисленными работами, начатыми одновременно. Как только Наполеон смог на мгновение перевести свой взор от внешней политики к внутренней, он занялся улучшением финансов, которые расстроились в его отсутствие. Недовольный Барбе-Марбуа был хранителем казны, император заменил его Моллиеном, человеком умным и ловким. Ему прекрасно помогал министр финансов Годен, безукоризненная честность и большие знания которого улучшили собираемость налогов, поддержав роскошь, делавшую их более продуктивными; а большие контрибуции, повсюду взятые императором с побежденных врагов, давали Годену возможность, не отягчая народа, поддерживать силы армии и оплатить все те улучшения, которые появлялись во Франции по приказу императора, точно по волшебству.

Дороги через Мон-Сени и Симплон проводились очень деятельно, строили мосты, ремонтировали дороги, основывали город Вандэн; были прорыты каналы Урк и Сен-Кантен; установили телеграф; Сен-Дени должен был быть улучшен; начато было возведение колонн на Вандомской площади и Триумфальной арки на площади Карусель; решили устроить набережные на берегах Сены и украсить весь квартал между бульварами и Тюильри, – с этой целью уже начали сносить старые здания. Стали прокладывать улицу Риволи и закончили колоннаду Лувра; скульптор Лемо должен был декорировать его фронтон. Был сооружен мост Искусств и начат мост Аустерлица, – так назвали мост в Ботаническом саду. Оранжереи этого сада были обогащены растениями из оранжерей Шенбрунна.

Ученым покровительствовали в их открытиях; художникам приказывали писать картины, прославляющие наши победы; Консерватория получала субсидии; лучшие итальянские артисты приезжали во Францию, чтобы развивать любовь к пению; писатели получали пенсии, драматурги – значительные награды. В Фонтенбло и Сен-Сире были основаны военные школы; император лично посетил парижские лицеи. Наконец, желая повсюду поощрить развитие национальной промышленности, император задумал устроить выставку всевозможных промышленных продуктов; эта выставка должна была состояться весной, во время празднеств в честь аустерлицкой кампании[96]. Министр внутренних дел Шампаньи издал циркуляр, обращенный ко всем префектам, прося их предупредить свой департамент о том, что 1 мая на площади Инвалидов в специальных палатках будет выставлено все, что заслуживает внимания в смысле пользы и роскоши. Таким образом торговля была выведена из оцепенения, в котором она все еще оставалась после войны.

Император требовал от своего двора все большей и большей пышности и расточительности. Он одобрял все возрастающее изящество женских туалетов, а также роскошь меблировки дворцов его сестер и окружавших его вельмож. Французская нация, от природы тщеславная и расточительная, пристрастилась к удобствам и излишествам той жизни, которая как будто для нее была создана. И особенно мы, чья судьба зависела не только от жизни нашего господина, но и от его фантазии, неосторожно увлекаясь примером, который подавали друг другу, вечно боясь не понравиться ему, – мы тратили его более или менее щедрые дары только по воле самого Бонапарта, и больше ради подчинения, чем ради удовольствия.

Я говорю «мы», а между тем ни Ремюза, ни я в это время ничего не получали из его даров. Мой муж никогда не пользовался особой милостью императора. Что касается меня, то я жила скромно среди нашего двора, ставшего очень многочисленным. Говоря откровенно, мне доставляло удовольствие видное положение, которое я занимала при моих государях, когда была привязана к ним, но опыт показывал мне, что я не должна стремиться приобрести какое бы то ни было влияние в эпоху, когда весь характер двора совершенно изменился. Следующую главу я посвящу подробному рассказу о жизни, которую мы вели при дворе, а теперь возвращаюсь к историческим событиям.

Вернувшись в свою столицу, император получил приветствие от всех собраний. Во время пребывания в Мюнхене он стал свидетелем одной немецкой церемонии. Баварский король и королева, восседая на тронах, делали смотр придворным, допущенным принести им свои приветствия. Император захотел установить этот обычай во Франции, и мы получили приказание подготовиться к этому новому этикету. Тогда, конечно, все привычки пришлось менять. Свободы, приобретенные революцией, изгнали из общества весь церемониал вежливости. Теперь уже не умели кланяться, приближаясь, и все придворные дамы сделали открытие, что в нашем воспитании оказался пробел: мы совсем не умеем делать реверансы. Тотчас был вызван Деспрео, учитель танцев королевы, который стал каждой из нас давать уроки, показал нам, как мы должны ходить и кланяться, и т. д. Таким образом, между придворными дамами и дамами из общества установилась маленькая демаркационная линия, довольно ничтожная сама по себе, но получившая известное значение. Мы внесли в общество более церемонные приемы и манеры, которые нас повсюду отличали. В самом деле, из духа оппозиции некоторые женщины желали оставаться вдали от нового двора и продолжали держаться свободно и несколько резко, к чему привыкли, не живя в свете. Во Франции известные взгляды сказываются во всем; тогда они выражались в особенной манере, с какой входила в салон придворная дама или дама так называемого Сен-Жерменского предместья.