правительство войти в переговоры. Подтелков приехал в Новочеркасск и чуть ли не кричал на Донское перепуганное правительство. Столковаться с ним ни о чем нельзя было, и это путешествие было излишним путешествием в Каноссу Донского правительства. Подтелков вернулся на свой большевистский фронт с ореолом. Казачеству и нашей армии был нанесен тяжкий удар.

Мне трудно объяснить ту психологию, которая царила тогда на Дону. Как можно было воевать с большевиками, организовать борьбу с ними и в то же время мирно разговаривать с их представителями? Только историк, который будет иметь пред собой перспективу многих событий, поймет этот феномен. Мое дело только указать на то, что видели мои глаза.

Но в тоже время среди казачества, верного старым традициям вольного Дона, явился и другой человек – полная противоположность Подтелкову. Это был молодей офицер, тогда еще подъесаул или есаул, Чернецов. Если я могу сравнить невежественного и полуграмотного Подтелкова с Пугачевым, то, оставаясь в сфере исторических сравнений, мне хочется Чернецова назвать казачьим Баярдом – рыцарем без страха и упрека.

Он был сухощав, небольшого роста. Мне его раз показали в Донском собрании. Он сидел на подоконнике и говорил с кучкой офицеров. В нем не было и намека на позу, но мы знали, что за этим человеком люди идут на подвиг и на смерть как на праздник. Он стоял во главе отдельного партизанского отряда, и подвиги его становились легендами. Как летучий голландец, он появлялся перед осмелевшими большевиками и, защищая столицу Дона – Новочеркасск, наносил им страшные удары. Ему, как герою древности, безразлично было, сколько было врагов, он спрашивал только, где они?

Когда-нибудь казачий летописец напишет монографию этого героя из героев казачества и России, когда-нибудь мы увидим ему памятник и поклонимся ему. К сожалению, демагогия и соглашательство на почве отдельных интересов казачества не могли не коснуться казачьего офицерства, и оно очень неохотно шло на борьбу. В то время когда Чернецов и некоторые другие начальники партизанских отрядов (среди которых нельзя забыть Краснянского, убитого во время первого похода) пополняли свои все время убывающие ряды мальчиками, молодыми офицерами, юнкерами, кадетами, гимназистами, студентами, офицерство, в большинстве собравшееся в Новочеркасске – в Черкасске (как его называют казаки), не двигалось с места.

Как-то раз в Донском собрании, незадолго до своей смерти, Чернецов сказал собравшимся вокруг него офицерам: «Если меня убьют большевики, я пойму, за что они меня убивают, но вы-то, вы, когда вас поведут на смерть, поймете ли вы, за что вы погибаете?»

Но то, что называют французы 1’abattement, было слишком сильно. Революция, сорвавшая с офицеров погоны, заплевавшая лучших офицеров, поставившая во главе армий жалкого паяца Керенского, убила дух многих и многих.

Чернецов пал жертвой «соглашательства», которое проповедовали донские демагоги во главе с Агеевым, против которых недостаточно сильны были Каледин и Митрофан Богаевский. Во время одного из своих рейдов он встретился с донской большевистской частью. Кем-то когда-то было решено, что донцы не должны были убивать донцов. Положение маленького окруженного отряда Чернецова было тяжелое. Отряду грозила гибель. Во главе большевиков был Подтелков. Баярд встретился с Пугачевым. Чернецов не хотел проливать кровь своих, и он повел переговоры. Ему была гарантирована полная неприкосновенность, и он смело приехал в стан врагов.

Подтелков принял его по-своему любезно и обещал, что партизаны не пострадают, и предложил ему проехать в соседнюю станицу. По дороге Подтелков и Чернецов ехали верхом рядом. Неожиданно для Чернецова Подтелков выхватил шашку и нанес со страшной силой удар по голове донскому герою. Жизнь его, этого чистого рыцаря России и казачества, кончилась. Его правдивость, его честность, его доблесть не допускали измены. Чернецова не только зарубили, но, как говорили, ему отрубили голову казаки. Этот ужас, этот позор навсегда останется на казачестве, не остановившимся перед изменническим убийством своего удивительного героя.

Через несколько месяцев, когда Дон вновь сбросил иго большевизма, в Новочеркасске торжественно хоронили Чернецова. Приблизительно около того же времени Подтелков, взятый в плен, был повешен в своей же станице (перед смертью Подтелков каялся, причастился и просил прощения у стариков своей станицы. – Б.С.). Где теперь их могилы?

Могила героя, вероятно, в лучшем случае забыта, могила предателя возвеличена.

Такова судьба героев Гражданской войны в России.

Вот в такой атмосфере измены, нежелания борьбы, ненависти к «чуждой» армии приходилось жить Каледину.

За очень короткое время до своей смерти он обратился к казачьему офицерству с таким призывом, от которого веяло смертью. Он – атаман, глава всего вооруженного казачества в «последний раз» просил офицерство взяться за оружие.

Корнилов, командующий Добровольческой армией, требовал мобилизации и энергичных мер для проведения ее, а социалисты соглашатели настаивали на изгнании добровольческой армии. Казачьи части рассыпались. Смерть Чернецова, жертвы этого соглашательства, только усилила разлад среди казачества. Одни говорили: «Вот до чего довела нас политика Каледина и Чернецова», другие: «Только казачество, предоставленное самому себе, сумеет отстоять свои права».

«Свои права»? Только бы не говорить о России!

Каледин все это чувствовал и переживал. 30 января со свойственной ему импульсивностью Корнилов из Ростова заявил Каледину, что он больше без поддержки казачества держать громадный Ростовский фронт не может н начнет грузить войска на юг – на Кубань. В тот же день во время заседания правительства кто-то, до сих пор оставшийся неизвестным (я жил в Новочеркасске до похода (12 февраля 1918 года) и после, то есть с мая по декабрь 1918 года, так и не мог выяснить, кто был этот негодяй. – Б.С.), передал атаману, что последние казачьи части, защищающие Новочеркасск с востока, ушли с фронта и что через часа два или три войдут большевики. В самом Новочеркасске не было организованных сил.

Каледин под угрозой ухода корниловской армии, которой он не мог помочь, и перед ужасом бесславной гибели принял решение. Он заявил своим министрам, что он отказывается от атаманства и предлагает им передать полномочия общественным огранизациям, чтобы спасти население столицы Дона от большевистской расправы.

Он был очень спокоен и решителен, никто не смел спорить с ним. Его отставка была принята с ужасом, но без возражений. Он прошел к своей жене, которую он так любил, этой милой, тихой женщине, которая никогда не интересовалась политикой, не понимавшей ее, думавшей только о муже и вечно молившейся о том, чтобы он не погиб. Каледин подошел к ней, ни слова не говоря, поцеловал ее и прошел в свой кабинет. Здесь он снял китель, лег на диван и выстрелом в сердце покончил с собой. Когда его жена