– Что я должен? – тихо спросил Корсаков. – Умереть? Уйти…

– Уйти ты не сможешь… – серьезно ответила дочь. – А умереть? Это не в твоей власти.

– Так что же… – голос Корсакова стал тих и прерывист.

Она осторожно поцеловала его и добавила вполголоса:

– Позволить близким любить тебя! Не замыкаться в себе. Не бежать от всех нас. В том числе и от своих сотрудников.

– От Саяпина? – резко спросил он.

– И от него – тоже, – мягко, но властно проговорила Лера.

– Слушаюсь – «не бежать», – покорно, шутейски склонив голову, ответил Сергей Александрович. Он встал и вдруг спросил дочь: – Можно я сегодня у тебя останусь?

Лера подошла к нему, тихо поцеловала, но покачала головой.

– Нет… Мама ждет! Пожалей ее… И вообще вам надо как-то понять друг друга…

– На старости лет? Понять? – Корсаков отвернулся. – Если за жизнь не поняли… то теперь уже поздно… – И добавил тише: – Наверно…

– Никогда ничего не поздно, – ласково, настойчиво проговорила Лера. – Тебе будет лучше, если ты войдешь… как-то раз… в пустую квартиру?

Корсаков нахмурился.

– Она меня сто раз переживет! Лера покачала головой и отвернулась.

– Что? Ты что-нибудь знаешь? – схватил ее за плечи Корсаков. – Что с ней!

Лера молчала, опустив голову.

– Ну, говори!

– Сердце… очень плохое. Я вообще удивляюсь, как она еще ходит… что-то делает… ко мне приезжает… помочь.

Корсаков стоял молча, только дыхание его стало затрудненным.

– А это… операция? – Он притянул дочь к себе. – Ну! Шунтирование?.. Все же нынче делают.

Дочь только покачала головой:

– Она не выдержит операции. Уже не то состояние организма. Ну, и диабет, и давление. Нет! Врачи категорически отказались от операции.

Сергей Александрович стоял, потупясь, с каменным лицом.

– Значит, уже все решили… Провели консилиум… Пришли к заключению… И все это – без меня.

Он произнес эти слова негромко, без обиды. Он просто констатировал факт. Но в этой отчужденности Лера почувствовала еще большее отцовское горе. И одиночество…

– Не обижайся, папа… Ты так занят… Тянешь такой воз… Мы не хотели тебя нагружать… заранее…

Корсаков медленно потянулся за пиджаком… Потом заметил Лерину кофту на себе, снял ее… Зачем-то погладил ее ладонью и, аккуратно сложив, положил на спинку кресла.

Поднял глаза на дочь и сказал глухо, с трудом выговаривая слова:

– Сейчас мне показалось, что у меня, вообще… вообще нет семьи!

Она со слезами бросилась ему на грудь. Обнимала, целовала, шептала какие-то ласковые слова, но на него это не произвело никакого воздействия. Он по-прежнему стоял, словно окаменев. Стоял так тихо, что она даже услышала его дыхание.

– Папа! Прости нас… Прости меня… Мы хотели как лучше… Чтобы не тревожить тебя лишний раз…

Она все говорила и говорила, но понимала, что отец не слышит, не воспринимает ее слов, ее слез, ее раскаяния.

Сергей Александрович неожиданно взял ее заплаканное лицо в свои большие, холодные ладони и проговорил, как бы подводя итоги:

– Ну что ж… доченька. Семья – она как всё на свете: рождается, растет, появляются дети… Потом они уходят… И семья тоже постепенно умирает. Кончается. Как всё на свете! Каждый остается в одиночку…

– Нет… Нет… – вскрикнула Лера.

Но Корсаков повысил голос и закончил свою мысль:

– Каждый остается в одиночку… умирать!

И, вдруг улыбнувшись, с какой-то нервной гримасой добавил, притянув ее к себе:

– Но тебе еще до этого долго! Лет тридцать – сорок. У тебя же еще только рождается новая семья… Дай Бог, тебе доченька! Дай Бог…

И, отвернувшись, запрокинул голову, чтобы дочь не увидела его стариковских, отчаянных, одиноких слез…

– Значит, дела обстоят еще хуже, чем я думал! Все мы… думали!

Корсаков обвел взглядом сидевших за длинным столом руководителей концерна. Здесь были и Степун, и Саяпин, и молодой Виктор Аркадьевич Глинский, замещающий Блажнина. Руководитель финансового департамента Георгиев, другие замы.

– Я знал, что Блажнин несколько приукрашивает общую картину… – начал было Степун, по привычке развалившийся в кресле, внешне абсолютно спокойный. – Но думал, вы, Сергей Александрович, сами его к этому подталкиваете?

– Во-первых, «не несколько приукрашивает», а… – Корсаков взвился было на своего зама по безопасности, но потом махнул рукой и сказал в сердцах: – А, семь бед – один ответ. Все я знал… Знал! Я и хуже цифры знаю!

Он встал, сложил аккуратно бумаги и перенес их на свой рабочий стол.

– Всё! Заседания закончены. До понедельника жду ваших предложений! Притом – конструктивных! Жду – от всех! Свободны.

Все потянулись к двери. Степун хотел что-то сказать Корсакову, но тот только рявкнул:

– Всё! Свободны…

Оставшись один, Сергей Александрович еще раз взял утренний отчет Глинского. Быстро листая бумаги, пробежался глазами по главным цифрам. Всё оставалось на своих местах – концерн шел ко дну. Через два-три месяца он должен обанкротиться!

– Ну, и черт с ним! – вслух, в сердцах хлопнув ладонью по столу, произнес Корсаков. – Хватит с меня! Всему приходит конец…

Он тут же, без паузы, наклонился к селектору:

– Саяпина! Ко мне. И быстро!

Не выдержал, подошел к бару, налил себе виски и выпил залпом.

Саяпин уже стоял за его спиной.

– Ну! Что будем делать? – грозно, как будто нашел виновника, спросил Сергей Александрович.

– Успокоиться… Это во-первых, – тихо, но значительно произнес Геннадий Васильевич.

– Хорошо! Успокоился… – машинально согласился Корсаков и показал на два кресла у маленького столика.

Они сели, каждый смотрел на другого в ожидании.

– Выпить хочешь? – И, не дожидаясь ответа, Корсаков метнулся к бару и через мгновение поставил на столик бутылку виски и два стакана. Разлил, чокнулись, выпили…

– Есть два пути… – осторожно начал Саяпин. Его глаза еще больше сузились и теперь напоминали два темных, острых, блестящих клинка.

– Ну? Какой первый?

– Большой… очень большой кредит! Под гарантию государства. Не просто кредит, а политический кредит. Государство должно понять, что завтра оно может остаться без вооружения. Без будущего у армии, без ракет, без танкостроения. И вообще без новой техники! На сорок процентов – это все мы! Все эти годы правительство бросало нам крохи со своего стола. Покупало один-два танка, финансировало новую технику на пятнадцать—двадцать процентов… Мы же изворачивались как могли! Хватались за любой случайный заказ – вроде Казахстана… Это давало еще двадцать—двадцать пять процентов. Вместе получалась половина необходимой суммы для поддержания всего хозяйства. На пятьдесят процентов мы химичили, влезали в долги… С кем-то кооперировались, хватались за каждый пролетающий мимо нас доллар. Но это не могло быть бесконечно… И вот итог… – Саяпин все это выпалил одним махом и, переведя дыхание, закончил: – Вы его знаете…