Через несколько дней на выходе из города мы увидели другой рынок. «Бразильцы вас туда не повезут», – сказала мне одна француженка. Но Амаду возил нас повсюду. Шел дождь, и мы шлепали по грязи. За исключением довольно красивых гончарных изделий, лотки отражали нищету покупателей: в Баие тоже свирепствовал голод, особенно в тех местах, которые Амаду называл «захваченными кварталами», потому что люди поселились там самовольно. Один из них возник в лагуне: жители не сомневались, что эту землю никто не потребует; шаткие мостки соединяли с землей построенные на сваях хибарки: это напомнило мне кантонский «квартал на воде», только здешние обитатели были совершенно заброшены и лишены какой бы то ни было гигиены. Другие бедные предместья разбросаны на зеленых холмах, среди банановых деревьев с зубчатыми листьями. Их пересекают телеграфные провода – кладбища бумажных змеев, которыми забавляются ребятишки. Жирная бурая земля источала деревенский запах; это и были почти что деревни, сохранявшие традиции и органические связи сельских общин.

Факт тот, что население Баии, на семьдесят процентов чернокожее – это был край сахарного тростника и рабства, – участвует в напряженной коллективной жизни.

В Ресифи для нас организовали вечер, где черные, переодетые индейцами, изображали очень сложные танцы. В Баие религиозные праздники случаются почти ежедневно, и вся интеллигенция проявляет к ним интерес. Амаду, получивший посвящение еще в молодости, занимает одно из самых высоких положений в кандомбле [58] . Вивалдо занимает более скромный ранг, но он знает всех «матерей святых» [59] и бабалао (прорицателей, полужрецов, полуколдунов) города. Благодаря ему мы присутствовали на церемониях не красочных, но подлинных. Дважды автомобиль отвозил нас ночью через американские горки, каковыми являются предместья Баии, до отдаленных домов, откуда доносились удары барабанов. И каждый раз «мать святого» вела нас сначала в кухню, где какая-то женщина готовила пищу мирскую и сакральную, затем в комнату, где стоит алтарь. Во дворе, обнесенном изгородью, теснились черные – в основном женщины, – члены братства и гости; несколько белых: художник, которого нередко вдохновляли эти танцы, один журналист из Рио, француз Пьер Верже, как нам сказали, почетный посвященный и человек, лучше всех разбирающийся в таинствах кандомбле. Мужчины били в сакральные барабаны, другие играли на неведомых инструментах. «Мать святого» присоединилась к танцу «дочерей святых» – посвященных, в которых их божество уже «вселилось» во время таких же церемоний; были среди них и очень молодые, и очень старые, они надели самые красивые свои одежды – длинные хлопчатые юбки, вышитые кофты, яркие платки, а также украшения и амулеты. Они кружили, раскачиваясь, двигаясь слаженно, иногда рывками, но довольно спокойными; они смеялись и шутили. Но вот внезапно чье-то лицо преображалось, взгляд становился отстраненным; после более или менее длительной тревожной сосредоточенности, а иногда мгновенно тело женщины охватывала дрожь, она едва не теряла сознание, и, словно бы для того, чтобы поддержать ее, посвященные – в их числе Амаду и Вивалдо – протягивали к ней ладони. Одна из служительниц святого – посвященная, но которой не оказана милость божественного наития – успокаивала одержимую прикосновением, пожатием, развязывала ее платок, снимала с нее туфли (чтобы вернуть женщину к ее изначальному положению африканки) и уводила в дом. При каждом сеансе все танцовщицы впадали в транс, точно так же как две или три гостьи, которых уводили вместе с другими. Они возвращались в пышных литургических одеждах, которые соответствовали их святым, держа в руке символы, в числе прочих что-то вроде плетки с расплетенным хвостом, которым они размахивали. Торжественность их жестов, серьезное выражение лиц свидетельствовали о том, что в них вселилось божество. Они возвращались к танцу, неистово отдаваясь восторгу, но сообразуясь с ритмом движения всей группы. Сартр рассказывал мне об исступлении приверженцев анимистического культа воду, здесь же индивидуальные проявления подчинялись коллективной дисциплине, правда, у некоторых женщин они достигали огромной силы, но никогда не изолировали их от подруг. Во время одного из двух празднеств юная негритянка заканчивала цикл своего посвящения. С бритой головой, вся в белом, первую часть вечера она лежала на земле и слегка дрожала, устремив глаза к чему-то невидимому, вроде бы присутствуя и в то же время отсутствуя, подобно моему отцу в агонии. Под конец она впала в транс, ушла, потом вернулась, преображенная таинственной радостью.

Я задала классический вопрос: «Чем объясняются эти трансы?» Только «мать святого» имеет право имитировать их, дабы способствовать вселению ориша, и мне показалось, что одна из них действительно пользовалась таковым разрешением. Все наблюдатели согласно утверждают, что остальные не жульничают, и я готова дать руку на отсечение: для них, как и для зрителя, их преображение являлось неожиданностью, хотя и на невротиков или наркоманок они тоже не были похожи, в особенности старые: насмешливые и веселые, они приходили на кандомбле, преисполненные повседневного здравого смысла. Так в чем же дело? Вивалдо совершенно недвусмысленно, Пьер Верже с меньшей определенностью говорили о сверхъестественном вмешательстве. Амаду и все другие признавались в своем неведении. Ясно одно, что в подобных фактах нет ничего патологического, они культурного порядка; соответствия им встречаются всюду, где люди маются, оказавшись между двумя цивилизациями. Вынужденные приспосабливаться к западному миру, черные Баии, некогда рабы, ныне эксплуатируемые, испытывают гнет, который доходит до того, что лишает их собственной личности; чтобы защититься, им мало сохранять свои обычаи, свои традиции, свои верования, они культивируют приемы, помогающие им вырваться путем экстаза из пут того ложного обличья, которое им навязали. В ту минуту, когда они, казалось бы, теряют себя, в действительности они себя обретают: да, они одержимы, но одержимы своей истинностью. Если кандомбле и не превращает человеческие существа в божества, то по крайней мере с помощью воображаемых духов людям, низведенным до уровня скотины, возвращает их человечность. Немногие общества предлагают своим членам подобный шанс: реализовать свою связь со всеми не в повседневной банальности, а через самые сокровенные и драгоценные ощущения. Красочность кандомбле весьма умеренна и довольно однообразна, и если прогрессивные интеллектуалы уделяют этому явлению столько внимания, то потому, что – в ожидании грядущих перемен – оно поддерживает у обездоленных чувство собственного достоинства.

Поколесив по крутым дорогам – к счастью, Зелия обладала замечательным амулетом, оберегающим от несчастных случаев, – однажды утром мы остановились у двери, охраняемой одним эшу из самого старинного, самого обширного и самого прославленного кандомбле Баии. Это святилище, над которым властвует самая почитаемая из «матерей святых», для Баии то же самое, что Монсерра в Испании, только эта религия служит бедным, а не богатым; вместо мрамора – глина, а вместо золотых и серебряных изделий – терракота, вместо больших органов – несколько барабанов. Огороженный участок находится на холме, там есть несколько домиков, где во время посвящения живут новообращенные и куда при определенных обстоятельствах возвращаются дочери и служительницы святых; есть большое помещение для танцев, построенное, как наши церкви, согласно правилам сложной символики. Бросив взгляд на эти постройки, некоторые из которых разбросаны на довольно большом расстоянии, мы вернулись к «матери святого»: у ее двери невесело клевали что-то две курицы, предназначенные для жертвоприношения. К ее кандомбле принадлежит семейство Амаду; непосредственно с ней они уладили вопрос о своих обязательствах, которые неукоснительно выполняют. Предупрежденная о нашем приезде, она надела самый великолепный свой наряд: юбки поверх накрахмаленных нижних юбок, шали, ожерелья, драгоценности. Она была живой, разговорчивой и насмешливой; жаловалась на Клузо, который хотел проникнуть в тайны, и пламенно восхваляла Пьера Верже, который привез ей из Африки различные предметы, что помогло укрепить ее отношения с ориша. Она сама побывала в Африке, и я так поняла, что, оказавшись перед выбором между божествами двух ее потомственных линий, она выбрала культ наго. Она немного говорила на языке наго: владение африканским языком необходимо для общения со святыми. Пока на кухне молодая женщина угощала нас едой, «мать святого» проконсультировалась с раковинами, дабы узнать, какое божество нам покровительствует. Для Сартра это был Ошала, а для меня – Ошун. «Я работаю во имя добра и никогда – во имя зла», – заявила она. Мы беседовали довольно долго. Соединение кандомбле и католицизма приводит порой в мелочах к нелепым результатам. Но в целом крестьянский фетишизм, встроенный в христианство, прекрасно сочетается с пережитками африканского фетишизма.