Тогда Райс встал и протянул:

– Та-а-к. Хотите подраться?

Все вышли на узкую улочку, и начались долгие переговоры, толки и разборки, но, по счастью, обошлось без драки. Честно говоря, эти ребята были вполне способны запихать нам наши бороды в глотки.

В конце концов мы добрались до дома, но Райс даже не попытался завести машину в гараж, опасаясь не попасть в ворота. Он остановился на подъездной дорожке, мы открыли двери, выкатились из машины и развалились на траве, уставя невидящие взоры на звезды, а земля под нами кренилась и раскачивалась, словно палуба идущего ко дну корабля. Последнее, что я помню об этом вечере, – что Райс и я, наконец, поднялись и вошли в дом, где и нашли Лэкса. Он сидел в кресле посреди гостиной и рассуждал вслух, в тщательно продуманных формулировках излагая свои мысли охапке грязного белья, которую кто-то приготовил для отправки в прачечную и оставил в кресле у противоположной стены.

IV

Когда мы вернулись в Нью-Йорк в середине августа, мир, который я помог создать, уже готовился пробить скорлупу, высунуть свою дьявольскую пасть и пожрать еще одно поколение людей.

В Олеане мы не читали газет и принципиально не включали радио, а меня вообще занимала только публикация моего нового романа. В домике Бенджи я нашел старый номер Fortune и прочел в нем статью об издательском деле. На ее основе я выбрал, пожалуй, худших издателей: эти люди готовы были перепечатывать что угодно из Saturday Evening Post бриллиантовым кеглем на золотой бумаге. Им, конечно, не могла понравиться та сумасбродная и запутанная вещь, которую я сочинил на горе.

Но они довольно долго раскачивались, прежде чем сообщили мне об этом.

Я же бродил по Нью-Йорку, погруженный в ни с чем не сравнимые страдания начинающего автора, ожидающего известий о судьбе своей первой книжки – страдания, хуже которых могут быть только муки юношеской любви. Эта тоска естественным образом подвигла меня к горячей, хотя и небескорыстной молитве. Но в конце концов, Бог печется не о том, корыстны ли наши молитвы. Он хочет, чтобы они были. Просите и дастся вам[356]. Настаивать на том, чтобы наши молитвы никогда не превращались в прошения о собственных нуждах, это своего рода гордость, еще одна скрытая попытка стать на один уровень с Богом, вести себя так, будто нам ничего не нужно, словно мы не Его творение, не зависим от Него и, по Его воле, от вещей материальных тоже.

И я стал на колени у алтарной преграды в маленькой мексиканской церкви Богоматери Гваделупской на 14-й улице, куда я иногда ходил к причастию, и со всей страстью просил о публикации книги, если это послужит славе Божией.

То, что я самоуверенно полагал, что моя книга может каким-то образом воздать славу Богу, открывает всю бездну моего невежества и духовной слепоты. Но – ничего не поделаешь, я просил именно этого. Теперь я понимаю, что это очень хорошо, что я тогда так помолился.

Любому католику известно, что, говоря, что ответит на наши молитвы, Бог не обещает тем самым дать нам именно то, о чем мы просили. Но можно быть уверенным, что если Он не дает нам просимого, значит Он приготовил для нас нечто гораздо лучшее взамен. Именно это подразумевает обещание Христа, что мы получим все, о чем просим во имя Его. Quodcumque petimus adversus utilitatem salutis, non petimus in nomine Salvatoris[357].

Думаю, я хорошо молился, как только мог, учитывая, что я из себя представлял, – молился с твердой надеждой на Бога и Божию Матерь, зная, что получу ответ. Но только сейчас я начинаю понимать, насколько хорош был ответ. Во-первых, книгу на мое счастье так никогда и не опубликовали. А во-вторых, Бог ответил мне милостью, от которой я уже было отказался и почти перестал ее желать. Он вернул мне призвание и снова распахнул дверь, которая захлопнулась, когда я не знал, что мне делать с крещением и благодатью первого причастия.

Но сначала мне пришлось немного пострадать и пожить в неопределенности.

Думаю, что конец августа 1939 года для всех был ужасным. Эти серые от страшной жары и духоты дни, физическая подавленность из-за погоды неимоверно усугубляли тягостное впечатление, которое оставляли новости из Европы, день ото дня все более зловещие.

Теперь уже было похоже, что действительно вскоре начнется война всерьез. Малодушное и извращенное чувственное возбуждение, с которым нацисты предвкушали начало этого чудовищного зрелища, само по себе вызывало гадливость, которая стократно усиливалась омерзением и отвращением, с которыми остальной мир ожидал объятий колоссальной машины смерти. Она несла с собой опасность не только физического разрушения, но и ужасного бесчестия, оскорбления, унижения и стыда. Мир оказался перед лицом величайшего осквернения всего, что наиболее совершенно в человеке, его разума и воли, его бессмертной души.

Большинство людей этого не сознавали, но ощущали со смесью отвращения, безнадежности и страха. Они не понимали, что мир представлял собой портрет того, что бо́льшая часть из них сделали со своей душой. Мы отдали свои умы и волю на разграбление и осквернение греху, самому аду: и теперь, словно неумолимый урок и расплата, этой картине предстояло предстать пред нашими глазами в физическом, моральном и социальном плане, чтобы хоть некоторые из нас наконец поняли, что мы натворили.

В те дни я сам это понял. Помню один вечер в конце августа. Я ехал в метро, и вдруг заметил, что почти никто в вагоне не читает вечерних газет, хотя телеграфные провода перегрелись от новостей. Напряжение стало столь велико, что даже этот жестокосердый город вынужден был воздерживаться от инъекций изнурительной стимуляции. Вдруг все стали испытывать по отношению к газетам и новостям те же чувства, которые мы с Лэксом, Гибни и Райсом испытывали на протяжении последних двух лет.

В моем сознании жило еще кое-что, – я знал, что «Я сам ответственен за это. Я сделал это своими грехами. Не один Гитлер начал эту войну: и моя вина в ней есть…» Это была очень трезвая и справедливая мысль, и ее глубокий испытующий свет самой своей правдой немного успокаивал мою душу. Я решил пойти на исповедь и к причастию в первую пятницу сентября.

Скучно тянулся вечер за вечером. Помню один: я возвращался с Лонг-Айленда, где обедал в доме Гибни на Порт-Вашингтон. У человека, который меня подвозил, в машине работало радио. Мы ехали вдоль пустой Парквэй, слушая тихий, усталый голос из Берлина. Голоса комментаторов утратили свой задор. Ничего не осталось от бодрого доктринерского восторга, с которым дикторы обычно дают понять, что им известно все обо всем. На этот раз вы понимали, что никто не знает, что, и все это признают. Да, все были согласны, что вскоре начнется война. Но когда? Где? Этого никто не мог сказать.