В челюсти было пять швов.

Дни шли. Город был тих и спокоен. Он даже снова начал веселиться. Что бы там ни происходило, было ясно, что Америка не собирается немедленно вступать в войну. Многие говорили, что все так и продлится годы, – состояние вооруженного ожидания и перестрелок, когда большие армии стоят каждая на линии своих неприступных укреплений. Казалось, что мы входим в новую странную эру, в которой притворный мир превратится в то, чем он и был – состояние постоянной вражды, которая все же не вполне готова разразиться войной. Кое-кто думал, что так мы протянем еще лет двадцать.

Сам я ничего об этом не думал, разве что позиция России поражала меня своей мрачной иронией: потому что теперь, год спустя после гневных протестов и бурных потоков крокодиловых слез по поводу предательства Чемберленом Чехословакии, красные весьма уютно чувствовали себя в союзе с Германией и, с благожелательной улыбкой благословив уничтожение Польши, сами готовились осуществить кое-какие скромные планы относительно финнов[363].

Со времен Мирной стачки и Оксфордской клятвы 1935 года партийная линия успешно эволюционировала. Когда-то они призывали нас верить, что все войны – захватнические, и рождает их капитализм, прикрываясь маской фашизма и прочих движений с цветными рубашками, а потому вообще никто не должен воевать. Теперь оказалось, что следует поддерживать захватническую войну Советов против Финляндии и одобрять российскую поддержку немецкой агрессии в Польше.

Сентябрьские дни шли, и в прозрачной ясности воздуха ощущалось приближение осени. Жара кончилась. Приближался сезон новых начинаний, когда мне предстояло вернуться к работе над диссертацией, и, возможно, как я надеялся, получить место младшего преподавателя в Колумбии, в колледже или на заочных курсах.

Примерно об этом я и размышлял однажды вечером, когда мы с Райсом и Герди сидели за изогнутой стойкой бара «У Ника» на Шеридан-Скуэр, а вокруг грохотал джаз. Вошел Гибни в компании Пегги Уэллс, одной из девушек, участвовавших в шоу в Центральном театре. Все вместе мы пересели за столик, пили и разговаривали. Все было так же, как и в другие вечера, которые мы проводили в подобных заведениях. Было в меру скучно, но мы не могли придумать себе никакого другого занятия, а идти спать вроде бы еще рано.

Райс и Герди пошли по домам, а Гибни, Пегги и я еще оставались. Наконец, время подошло к четырем утра. Гибни не хотелось возвращаться на Лонг-Айленд, а Пегги жила далеко – где-то на Восьмидесятых улицах.

Они пошли ко мне на Перри-стрит, благо это было рядом, буквально за углом.

Мне было не впервой спать на полу, на кресле, или на какой-нибудь слишком узкой и слишком короткой кушетке, – мы все так жили, и так же жили тысячи людей вроде нас. Всю ночь проводишь на ногах, и под вечер засыпаешь, где придется и где нашелся клочок свободного места, на которое один человек мог бы бросить усталые кости.

Вряд ли кто-нибудь вспомнил бы об этом, если бы ему предложили спать на полу в качестве покаяния, из любви к Богу. Мы расценили бы это как оскорбление нашему человеческому достоинству и цивилизованности. Какое варварство! Доставлять себе неудобства ради покаяния! Но мы как-то находили вполне нормальным спать таким образом ради удовольствия провести вечер в теплой компании. Это хорошая иллюстрация к тому, как далеко заходит мирская мудрость в противоречии самой себе. «У неимеющего отнимется и то, что имеет»[364].

Я беспокойно проспал часов пять или шесть, а около одиннадцати мы все уже бодрствовали, сидели, растрепанные и слегка оцепенелые, курили, разговаривали и слушали пластинки. Тонкие, старинные, чуть печальные каденции давно умершего Байдербека[365] разливались по комнате. Оттуда, где я сидел на полу, была видна маленькая полоска ясного осеннего неба над крышами.

Где-то около часу дня я вышел, чтобы купить чего-нибудь на завтрак, а когда вернулся, в руках у меня была охапка картонных контейнеров разных размеров и форм с омлетами, тостами и кофе, карманы были набиты пачками сигарет. Но курить мне не хотелось. Мы ели и разговаривали. Наконец, убрали за собой беспорядок, и кто-то предложил пойти прогуляться на Птичью пристань. Мы собрались идти.

И вот, где-то посреди всего этого мне пришла в голову мысль, весьма поразительная и достаточно серьезная сама по себе, но еще более удивительная в данных обстоятельствах. Возможно, многие не поверят тому, что я скажу.

Когда мы сидели на полу, слушали пластинки и поглощали завтрак, я подумал: «Я стану священником».

Не знаю, что послужило тому причиной: не усталость, равнодушие и отвращение к той жизни, которую я вел, несмотря на всю ее пустоту. Не виноваты ни музыка, ни осенний воздух, ибо та полная уверенность, которую я вдруг ощутил, не походила на болезненный, навязчивый порыв чувств. В ней не было ни страсти, ни фантазий. Это было внезапно давшее себя знать глубокое и сильное, настойчивое и мягкое влечение, не похожее на желание каких-то земных благ. Что-то новое открылось на уровне сознания – глубокое и ясное понимание, что это и есть то, что я должен делать.

Не могу сказать, как долго эта мысль жила в моем уме, прежде чем я ее заметил. Но вдруг я сказал:

– Знаете, кажется, мне следует уйти в монастырь и стать священником.

Гибни слышал подобное раньше и решил, что я дурачусь. Заявление не вызвало у него ни возражений, ни комментариев – в конце концов, я не сказал ничего особенно неприятного. Он вообще считал, что любой образ жизни может быть достойным, кроме жизни бизнесмена.

Когда мы выходили из дома, я думал: «Я стану священником».

Когда мы пришли на Птичью пристань, мой ум был занят той же мыслью. Около трех или четырех дня Гибни отправился домой в Порт-Вашингтон. Мы с Пегги еще немного посидели, глядя на грязную воду. Потом я проводил ее до метро. В тени под нависшей над Десятой авеню магистралью я сказал:

– Пегги, я говорю серьезно, я собираюсь поступить в монастырь и стать священником.

Мы были не очень близко знакомы, да и в любом случае, – у нее не было никаких особых мыслей насчет священников. Что она могла сказать… Да и чего я ожидал от нее?

Я был рад наконец остаться один. На большой широкой улице, в которую переходит Пятая авеню, где на огромной скорости с грохотом несутся грузовики, – название ее я забыл, – есть небольшая Католическая библиотека и немецкая пекарня, куда я часто заходил перекусить. Перед тем как пойти в пекарню пообедать, а заодно и поужинать, я отправился в diligendo Католическую библиотеку Св. Вероники. Единственным, что я нашел у них о религиозных орденах, оказалась небольшая зеленая книжка о иезуитах, я взял ее, и читал, пока обедал.