Не помню, честно говоря, никаких важных событий, связанных с этим телефоном, если не считать того, что по нему я обычно договаривался о свиданиях с медсестрой одной из клиник, расположенных неподалеку от Всемирной Выставки, которая в том году проходила во Флашинг-Мидоуз. Кроме того, аппарат стал причиной серии убийственно саркастических писем в телефонную компанию, которые я писал по поводу как механических, так и финансовых казусов, которые с ним то и дело приключались.

Больше всего я говорил по этому телефону с Лэксом. У него тоже был телефон, причем не стоивший ему ничего, поскольку Лэкс жил в отеле «Тафт», давая уроки детишкам менеджера и имея доступ в любое время дня и ночи к набитому холодной курятиной холодильнику. Две важные новости, которые он сообщил мне со своей выгодной позиции, были, во-первых – выход книги Джойса «Поминки по Финнегану» и, во-вторых – избрание папы Пия XII.

Я услышал о папе ясным утром ранней весной, когда новое, теплое солнце дарит так много радости. Я сидел на балконе, одетый в синие «дангери»[348], попивая кока-колу и загорая. Когда я говорю «сидел на балконе», я имею в виду, что сидел на целых досках, свесив ноги в том месте, где доски были сломаны. Именно так я проводил большую часть времени по утрам этой весной: глядя на восток и обозревая Перри-стрит, там, где улица упиралась в реку, и видны были черные трубы судов «Анкор Лайн».

Если я не бездельничал на балконе, то сидел в комнате, в глубоком кресле, изучая письма Джерарда Мэнли Хопкинса и его Записные книжки, пытаясь постичь приемы стихосложения и покрывая заметками каталожные карточки. Я задумал писать диссертацию по Хопкинсу.

На столе всегда стояла открытой пишущая машинка, я задействовал ее, когда брал книгу для рецензирования: время от времени я писал рецензии для воскресных книжных разделов «Таймс» и «Геральд Трибюн». А порой мне удавалось с трудом и тоской вымучить из себя какое-нибудь стихотворение.

Прежде обращения стихи мне не давались. Я пытался, но по-настоящему ничего не получалось, и мне надоело продолжать попытки. Пару раз я пробовал писать в Океме, и в Кембридже сочинил две-три ужасные вещицы. В Колумбии, когда я считал себя красным, я забрал себе в голову дурацкую идею написать поэму о рабочих, трудящихся в доке, и бомбардировщиках, летающих над их головами – очень, сами понимаете, зловещих. На бумаге она выглядела так глупо, что даже журналы Четвертого этажа ее не напечатали бы. До моего крещения мне удавалось разве что время от времени сочинить строчку для «Джестера».

– В ноябре 1938-го я неожиданно обрел способность писать грубым, сырым скелтоновским стихом[349], это длилось примерно месяц, а потом эта способность исчезла. Стихов было немного, но один из них незаслуженно получил приз. Теперь же мой слух наполнили самые разнообразные звуки, и порой просились на бумагу. Когда ритмы и интонации напоминали Эндрю Марвелла[350], получалось лучше всего. Мне всегда нравился Марвелл. Он не значил для меня так много, как Донн или Крэшо (в его лучшие времена), но в его характере было что-то такое, что меня особенно притягивало. Его тональность была ближе моей, чем лад Крэшо или даже Донна.

Когда я жил на Перри-стрит, стихи писались трудно. Я медленно складывал строчки, и в конце концов их оказывалось совсем мало. Обычно это был рифмованный четырехстопный ямб, но свежие рифмы давались мне нелегко, и порой выглядели неуклюже и странно.

Когда меня посещала какая-то мысль, я выходил пройтись по улицам и брел мимо пакгаузов к птичьему рынку в конце 12-й улицы, выходил на птичью пристань, стараясь сложить в голове четыре стихотворные строчки, и устраивался посидеть на солнце. Насмотревшись на пожарные катера, старые баржи и бездельников вроде меня, на Стивенсовский институт[351], возвышающийся на утесе за рекой в Хобокене, я записывал стихи на случайном клочке бумаги и шел домой их печатать.

Обычно я сразу отсылал стихотворение в какой-нибудь журнал. Сколько таких конвертов я скормил зеленому почтовому ящику на углу Перри-стрит и Седьмой авеню! И все, что я в него опускал, возвращалось обратно – кроме рецензий на книги.

Чем больше было неудач, тем важнее мне казалось, чтобы мои стихи были опубликованы в журнале вроде «Саузен Ревью», «Партизэн Ревью» или «Нью-Йоркера». Теперь главной моей заботой стало увидеть свое имя напечатанным, словно я не мог быть вполне уверен в реальности своего существования до тех пор, пока не накормлю свои амбиции этим банальным триумфом. Мое давнее себялюбие теперь созрело и сосредоточилось в желании увидеть свое публичное «я», печатного и официально признанного писателя, которым я мог бы спокойно любоваться. Вот во что я действительно верил: репутация, успех. Я хотел жить в глазах, на устах и в умах людей. Я не был столь груб, чтобы желать мировой известности и восхищения целого света: мне нравилось мечтать о том, что меня оценило некое элитарное меньшинство, в этом я видел особую привлекательность и черпал наивное удовольствие. Но коль скоро ум мой был погружен во все это, как мог я вести духовную жизнь, к которой был призван? Разве я мог любить Бога, когда все что я делал, делал не ради Него, а ради себя самого, не веря в Его помощь, полагаясь на собственное разумение и способности?

Лэкс упрекал меня за все это. Его отношение к творчеству было свободно от таких глупостей, пропитано святостью, любовью и бескорыстием. Характерно, что он понимал обязанности тех, кто умеет писать и у кого есть что сказать, в категориях спасения общества. Америка в глазах Лэкса – перед которой он двенадцать лет стоял, беспомощно опустив руки, – представлялась страной, в которой люди хотят быть добрыми, милыми, счастливыми, любить хорошее и служить Богу, только не знают, как. И не знают, куда обратиться, чтобы это понять. Они окружены разнообразными источниками информации, которые словно сговорились все больше и больше сбивать их с толку. И Лэкс грезил о том, как однажды они включат радио и услышат кого-то, кто расскажет им о том, что они действительно хотели слышать, о том, что им по-настоящему важно знать. Они обретут того, кто поведает им о любви Божией языком, который уже не будет звучать ни затасканно, ни безумно, но веско и убежденно: с убежденностью, рожденной святостью.