Я Митьку не первый год знаю. Если сказал — увидимся, значит, увидитесь. Не сегодня-завтра вернется, как и не было ничего. Но ты хорошенько подумай, надо ли оно — не тебе! — а ему. Если ты в состоянии думать сейчас о ком-то, кроме себя.

И вообще, я бы только за, но сама посуди — не выходит каменный цветок.

Не получается.

Как я ни упиралась, Митя и Кот выцарапали меня из-за стола, учебник по социалке отняли, дали пять минут на сборы и повели на ВМК отмечать день программиста. Какой изумительный праздник, но в нем явно не хватает нас. Говорила же вам — напрасная трата времени. Народ пьет-гуляет, я одна с постной физиономией; программерский юмор не доходит — нет биоса (Кот сострил); кругом веселятся, а я думаю о социалке (зачет послезавтра, еще не бралась); Митя переводит с программерского на русский: «мама» — это материнская плата, понимаешь? А тут вообще понятно без перевода: «connect 1970 — no carrier 1993», эпитафия хакеру. Молодцы первокурсники, достойная смена растет.

На сцене появляется чтец, обряженный в белую простыню, ватная борода, ночной колпак — типа Господь Бог; или это у них евангелист Иоанн так выглядит?

«Вначале было слово, и слово было два байта, а больше ничего не было. И отделил Бог единицу от нуля, и увидел, что это хорошо».

(Митя, пойдем? Или оставайся, я сама пойду.)

«…и сотворил компьютеры, и назвал их хардом, и отделил хард от софта».

(Дай дослушать, говорит Митька, это святое — библия программиста, отличный номер.)

«И сказал Бог: создадим программиста по образу и подобию Нашему, и пусть он владычествуют над компьютерами, и над программами, и над данными.

И создал Бог программиста, и поселил его в своем ВЦ, чтобы работал в нем.

И повел Он программиста к дереву каталогов и заповедал ему: из всякого каталога можешь запускать программы, только из каталога Windows не запускай, ибо маст дай».

(Митька, я ушла…

Боже, какая ты зануда. Ну ладно, двинули.)

Совестно, что выдернула его, он бы еще послушал. Глупо, вообще глупо все. В кармане приватизационный чек на 360Кб, которым меня одарили на входе — и что теперь с ним делать? Бочкарев и компания выдали водку для протирки контактов — ах, как свежо!.. Контакты наши блестят как новенькие, у обоих. Конечно, тут на каждом углу наливают, а есть по-прежнему нечего. Чувствую, придется завтра Митькиным способом себя реанимировать, нашатырный спирт в стаканчик капать точно по рецепту.

Митька не обижается — ты не в духе, да? Мы с Котом хотели как лучше, вытащили погулять, а ты злая, как не знаю кто. Пойдем на лавочку, разговор есть.

Та самая лавочка под кустом сирени, на которой два года назад (или три?) я уснула, дожидаясь, пока Гарик закончит тему «Титрование» в аналитическом практикуме. Он все титровал и титровал, и я сама не знаю, как это получилось… Просыпаюсь, на дворе темно, надо мной стоят два гаврика и обсуждают, будить или не будить, и что у нее там на спине написано — I love чего? — она на последнем слове лежит, не видно. Повернем на другой бок? Я вскакиваю, как ошпаренная — ну, Гарик, держись. Что-то ты мне в свое оправдание скажешь?

А он, оказывается, просто забыл! Закончил титровать, пошел покушал, потом взял в читалке журналы… Забыл! про меня!

Гарик сконфуженно извиняется, в конце фразы рот кривится в дурацкой улыбке, очень ему смешно — и то, что он забыл, и что я как бомжиха на лавочке, и что насыпалась на него, со сна не очухавшись. Пытается согнать улыбочку, опять извиняется, но только разжигает этим мое негодование. Заснула, а если дождь? А если вот так до утра?!

Раздосадованная, заявляю ему, что никогда мне не приходилось ждать мужчин по шесть часов кряду; Гарик, уже понимая, что потонул, заявляет — надо же когда-то начинать! — и опять хихикает, довольный, что не только я ему, но и он мне чем-то досадил. Доказал, что не подкаблучник.

Я тогда с ним на две недели рассорилась, а думала, что навсегда.

А еще раньше на той же лавочке Баев сидел с книжкой, открытой на нужном месте, про нехорошую квартиру, и это был день декаданса. Сегодня тоже день декаданса. У нас с Митей накалилось, вот-вот сдетонирует.

Лавочка мокрая, Митька бросает на нее свою куртку — садись, говорю. Садимся, молчим, жидкость для протирки контактов красноречия не прибавляет ни мне, ни ему. Грустно, холодно. Митя смотрит на меня, серьезно так смотрит, тяжело. Я не выдерживаю, отвожу взгляд, он берет меня за подбородок, поворачивает к себе, держит, не дает отвернуться, а лицо у него…

Отпусти, говорю, Митя, больно. Челюсть свернешь. Мало тебе зуба выбитого, теперь еще это. Ты вроде поговорить хотел, так давай.

(Не надо было, неостроумно, не по делу… Нахамила от усталости, и кому!..)

ОК, поговорим. Помнишь, что я сказал в тот день, когда мы Лёхе дверь вынесли? Или забыла уже? Я ведь и повторить могу. Я тебя люблю, ты меня тоже — откуда нафиг столько сложностей?! Давай что-то решать, а если не можешь — я решу. Сидишь в своей проклятой комнате, строчишь из пулемета марки «Зингер», позеленела вся от моральных мучений, развела достоевщину. Не надоело?

Сижу я, между прочим, в твоей проклятой комнате, и, если ты успел заметить, не одна.

Это детали, отмахнулся Митька. Если дело в Баеве, я с ним побеседую.

О чем? — усмехаюсь я, ничего же не было.

Будет, отвечает он твердо.

Ты чокнутый, Митька, откуда такая уверенность?!

От верблюда. Короче, я все беру на себя.

Митя, ты оглох — я же сказала, нет! в смысле — не надо с Баевым ничего выяснять.

(Говорить, конечно, лучше, чем в гляделки играть. Только надо бы ясней выражаться — «да» или «нет», одно из двух, а я ему «нет, в смысле»… опять на смыслы повело.)

А я тебе соврал, заявляет Митька, откидываясь на спинку скамейки. Я уже побеседовал с Баевым. У вас все кончено, это вопрос времени. Он тебя не уважает — цитирую дословно. А теперь, Офелия, пойди и утопись.

(Сейчас он помолчит немного и скажет: я тебя любую приму, даже с подмоченной репутацией. И это будет полный конец. Не лучше ли остановиться до?

Про Баева блеф, но почему тогда зацепило… Потому что Баев мог. Правда, на его месте я бы про уважение и не заикалась — сидит в засаде, ждет, пока река принесет ему труп его врага… У Баева это игра, я ему не очень-то и нужна, так, жалко собственность потерять, а у Митьки всерьез. Вот и доигрались.)

На, выпей яду, говорит Митька, вынимая из кармана фляжку.

(Фляжка армейская, вижу ее впервые. Раньше не доводилось.)

Холодно здесь, уши стынут. Пойдем домой?

Дома еще хуже: отопление отключено, свет зажигать не хочется, бардак; мое пальто пахнет псиной, мокрой шерстью, Митькину куртку теперь неделю сушить придется; локти протерлись, залоснились; там, где я носом утыкалась, наверное, проплешина; садимся за стол, не раздеваясь; из кармана перчатки, приватизационный чек, ключи; Митя, не глядя на меня, барабанит по столу; по этажу бродят подвыпившие программеры, гогочут, хлопают дверьми; голова болит, не надо было сегодня пить, ни с какой стороны — не надо.