Все когда-нибудь кончается, тихо говорит Митя, снимая руку со стола, тихо и спокойно, он решил. Трудный был год, но я благодарен тебе. Во всяком случае, мы можем прямо смотреть друг другу в глаза. Только не плачь, не разводи сырость, тут и так ее выше крыши. Я пойду.

Молчи, не отвечай. И не смотри на него. Ничего с ним не случится — доберется до Вана, отлежится, потом Кот с гулянки придет, выслушает, поддакнет, нальет, все будет хорошо. Я запираю дверь, все кончено, и слава богу.

(Помнишь, что тебе Кот говорил? Вот-вот. Отпусти наконец, дай свободу. Себе и другим.)

Не думать, не ходить кругами, не застревать. Гнать поганой метлой, придавить чем-нибудь тяжелым, учебником по социалке, например… Сейчас заведу самовар, разгребу на столе, посуду вымою, нюхну нашатыря и позанимаюсь чуток. Групповая динамика, социометрия. Звезды, аутсайдеры, типичная малая группа с типичным распределением ролей. Взаимные и невзаимные выборы. Треугольники. Отверженные. Социологи — простые ребята: нарисовал вместо людей морковки, соединил прямыми линиями — и готово. А если мы тут все звезды? Митя, Баев, Кот?

Тогда, на матче, я смотрела на него, а он не знал. Можно было переиграть, сдать по новой, но я выбрала — и тоже не знала. Только не плачь, сказал он, хотя и так понятно, что я буду. Хотя бы раз, еще раз постоять возле шахты лифта, зарывшись головой в теплый свитер, чувствуя, как он прикасается губами к моей макушке и думает, что я не замечаю…

Митя, огромный как гора, бесхитростный, открытый для любого грабежа, вот и я тебя ограбила, на целый год, который не вычеркнешь… В этот самый момент, когда приняли правильное решение — что чувствуем? Ничего. Тупо сижу за столом, тупо разглядываю баевские окурки в пепельнице, сейчас он придет, или завтра, или послезавтра, и мне с ним жить. Ведь так надо, так правильно? Если не я, то кто же?

Осторожный стук. Аська, открой. Я дурак, открой. Не знаю, что на меня нашло… Я не могу так уйти, слышишь? Открой, ты ведь там.

Продолжаю плакать, раз уж начала. Почему все должно повторяться? Бежим по кругу, как в цирке, свернуть некуда. Сейчас Митька вынесет дверь, потом… Тот лифт не вернешь, он застрял где-то между десятым и одиннадцатым этажом, чуть-чуть не дотянув до пункта назначения… Господи, опять лифт, опять рифма… В этом сценарии все спутано, смешано… Где один, там другой, а как их вообще можно ставить рядом!.. Как это в твоей голове укладывается, Ася!.. Рифмуешь, не глядя! И потом получается то, что получается. Каждый отрезок жизни по два раза, сначала счастье, потом — на том же месте — опустошение. От разговора на лавочке вот тут как будто сигаретой дырку прожгли. Больно, грязно.

Митя, не дождавшись, пока я найду в темноте ключ (зачем, ведь можно просто повернуть?.. это снаружи ключ нужен, а изнутри защелка… о Дон Гуан, как сердцем я слаба…) высаживает стекло кулаком, просовывает руку внутрь, нащупывает защелку; в темноте он кажется еще больше; одноглазый циклоп, пересчитывающий своих овец; медведь, который вернулся и спрашивает — кто пил из моей чашки? кто сидел на моем стуле? кто залез в мою кровать? но мне не страшно; страшно, если бы он этого не сделал.

На руку даже не взглянул

там могут быть осколки, Митя, надо промыть

к черту, иди сюда, говорит он, задыхаясь

отрывисто, заглатывая слова как рыболовные крючки

на этот раз мы прорвем сеть и уйдем

на другой берег, где нас никто не найдет

(не делай так больше, повторял он как заведенный, пока я стаскивала с него куртку, не делай так никогда, не говори

со мной, как будто я тебе докучаю, как будто я у тебя в долг прошу, я же живой, вот, погляди, кровь)

и снова это движение вверх через голову

футболка пятнами

лицо, исполосованное уличным светом

грудная клетка гладиатора

стянутая кожаными ремнями

на груди ни царапины

зеленый новичок

и как таких выпускают на арену

к черту футболку, к черту ремни

freedom is just another word for nothin’ left to lose

nothin’ don’t mean nothin’ hon’ if it ain’t free

сними это, не бойся

просто сними и обними меня

ничего больше

(сам вижу, что это пошло до безобразия — и выбитое стекло, и кровь, и этот паршивый треугольник, говорит он и его сердце успокаивается, все медленней, все тише, тум-тум-тум, тум-тум, тум-тум, секс странная штука, иногда после него даже хуже, у тебя такое было?)

почему, когда мы ехали по ночной Москве

и я обнимала тебя, прячась от ветра —

моя водолазка, ветровка, твой свитер, майка

столько слоев, чтобы сдержать обещание и не влипнуть

почему мы были ближе, чем теперь

когда нам никто не может помешать?

ужасный день, ужасная ночь

в этой комнате все чужое

она давным-давно не наша, не твоя, не моя

ветер надсаживается, рвет рамы с мясом

дождь перемогается в снег

мы поднимаем с пола вещь за вещью

слой за слоем одеваемся молча

думая о том, что они не поверят

ты сама-то — веришь?

(кровь, осколки, темнота

все компоненты приведены в соприкосновение

фитилек запален, могло ли не рвануть?)

заколдованный круг

что бы ты ни делал, нет исхода

конечно, до завтра, до утра

будем ремонтировать дверь, что-нибудь придумаем

выйдем на лестницу, обнимемся, поговорим

или просто сядем за руль, газанем и уедем

в прошлогоднюю Москву, на другой берег

где нас никто не найдет.

Митя ушел, я заснула; ночью просыпалась, пила воду; было плохо, прямо скажем, хреново; мутило, мотало, трясло; кетоновые тела резвились в крови и не собирались из нее вымываться; на внутренней стороне век вздувалась какая-то асфальтовая волна, лопаясь сотнями глаз… Это была не просто птичья болезнь, это было похоже на конец света; море серы и полчища саранчи, и ангел, выливающий расплавленное железо в рот грешнику, который много знал пил, и трубы страшного суда в виде сирены «скорой помощи», едущей по улице к кому-то другому…

Утром встала рано, через не могу, хотя смысла в этом подъеме не было. Баев так и не появился, на полу битое стекло, в двери пробоина, надо подмести, убрать, помыть, навести порядочек. Если с умом взяться за дело, то можно занять себя до завтрашнего дня. Или до конца недели. Если собраться с духом и вывезти отсюда всю грязь. Выучить все уроки. Отдать долги. Исправить непоправимое.