документе, где перечислены все любовники императрицы до времени его написания, она утверждает, будто в тот же день, когда Григорий Орлов покинул Царское Село, отправившись на переговоры о мире, ей сообщили, что у него любовные делишки с другими женщинами. Именно из-за отчаяния и осознания себя несчастной она бросилась искать замену. Это объяснение не подтверждается другой корреспонденцией Екатерины. Через несколько дней после того, как Григорий в конце апреля покинул Царское Село, она сообщила мадам Бьельке, что ей не терпится поработать в его саду в Гатчине. А 25 июня, в конце тех нескольких недель, которыми она так наслаждалась в Царском Селе и во время которых впервые начала проявлять интерес к Александру Васильчикову, Екатерина писала о Григории как о «самом красивом мужчине своего времени»{530}. Самым вероятным кажется, что кто-то — и этим кем-то, вероятнее всего, был граф Панин — подергал веревочки за сценой, вытолкнув вперед Васильчикова в качестве потенциальной замены и добившись, чтобы Екатерина заметила его, перед тем, как информировать ее о вероятной неверности Григория. А вот как подводит итог граф Солмс: «Новому объекту обожания выпала удача, любовные отношения возникли сами собой, никто не может сказать, что произошедшее подстроено»{531}.

Сначала Васильчиков попался на глаза Екатерине в Царском Селе: волею случая он командовал маленьким отрядом охраны, когда в резиденции находился двор. Уехав в Петергоф, императрица послала ему золотую коробочку — в благодарность за «поддержание отличного порядка среди своих людей»{532}. Оба фактора — и перемена настроения Екатерины, отразившаяся в ее отъезде из Царского Села в Петергоф (она написала мадам Бьельке о том, что запиралась в своей комнате, чтобы спрятать плохое настроение{533}), и то, что в Петергофе Васильчиков стал стараться «быть замеченным всюду, где проходила императрица России»{534} — позволяют предположить, что именно тогда ее начали подпитывать информацией о Григории. Солмс высказал некоторые предположения относительно того, кто стоял за этими манипуляциями:

«Личностью, которая выиграла бы больше всего, был граф Панин. Его влиянию, и без того весьма значительному, не пришлось бы больше опасаться конкуренции; он получил бы гораздо большую свободу — как во внешних делах, так и в тех, что касались внутреннего управления»{535}.

Еще более поздний вывод был следующим: «[Васильчиков] подставлен графом Паниным; последний защищал и направлял его»{536}.

В середине августа Екатерина вернулась в Царское Село, пробыв в Петергофе гораздо дольше, чем намеревалась. Холодную весну компенсировало необычайно жаркое лето — а в Петергофе, расположенном на берегу моря и на более возвышенном месте, чем Царское Село, было значительно прохладнее.

Десятью днями позже Григорий Орлов, которому члены семьи сообщили о происходящем при дворе, внезапно прервал мирную конференцию и бросился в Санкт-Петербург. Если ранее Екатерина была глубоко задета тем, что узнала о поведении Григория, то теперь у нее появилась причина ужасно рассердиться на него из-за нарушения долга — что могло отрицательно сказаться на мирных переговорах. На самом деле они уже зашли в тупик, и Григорий успел отправить правительству просьбу о разрешении остаться с армией до возобновления переговоров. Однако новости, которые он получил из Петербурга, и его ссоры с главнокомандующим гофмаршалом Разумовским привели к резкому изменению планов. Как только Екатерина услышала об этом, она предприняла шаги, чтобы прежний фаворит не смог внезапно появиться перед нею, и чтобы напомнить ему о его положении подданного.

Тем временем великий князь Павел, оправившись от болезни, расцвел под неожиданным материнским вниманием. Екатерина призналась мадам Бьельке, что он все время хотел быть возле нее, и даже переменил место за столом, дабы сидеть рядом с ней. Она также позволила ему в это время дважды в неделю просматривать с нею различные отчеты — хороший знак, давший надежду на дальнейшее расширение со временем его полномочий. Что касается Екатерины, этот эксперимент, похоже, убедил ее, что Павел пока еще не созрел для передачи ему даже доли ответственности. Но в это время отношения между матерью и сыном были солнечными. Придворные и дипломаты единогласно объясняли это улучшение отсутствием Григория Орлова. Граф Солмс выказал некую долю скептицизма по поводу искренности того, что он описал как «видимую буржуазную сердечность и взаимодоверие» между «этими августейшими персонами», подозревая, что происходить может гораздо большее, чем видит глаз:

«Не могу поверить, что это демонстративное обожание не содержит некоторого притворства — по крайней мере, со стороны императрицы, в особенности при обсуждении темы великого князя с нами, иностранцами. Но какова бы ни была цель, наверняка эта необыкновенная перемена поведения по отношению к сыну должна быть разрушительной для графа Орлова, потому что если этого не было во все время его пребывания в фаворитах, любой должен предположить, что именно он и мешал установлению таких отношений»{537}.

Александр Васильчиков укреплял свои позиции (или их укрепляли для него). Тридцатого августа его назначили генерал-адъютантом императрицы и перевели в апартаменты в Зимнем дворце. Через три дня его сделали камергером, и как это всегда происходило с фаворитами Екатерины, его семья тоже извлекла пользу из новой расстановки сил: его брата Василия в тот же день произвели в камер-юнкеры. Не все при дворе были довольны сменой фаворита. Многие слуги императрицы, камердинеры и дамы, как сообщал граф Солмс, казались «удрученными, опечаленными и недовольными»{538}, поскольку уже привыкли к Григорию; в течение целых десяти лет он был почти такой же частью их жизни, как и Екатерина, и некоторые чувствовали, что обязаны ему своим положением. Предполагаемая реакция братьев Орловых также была предметом обсуждений. Как определил Роберт Ганнинг, «дикость и порывистость Алексиса [то есть Алексея Орлова] (который не только считает, но, как уже слышали, и говорит вслух, что именно он посадил императрицу на трон) вполне может стать причиной тревог»{539}. Большинство персон при дворе еще не решило, как реагировать, и граф Солмс объяснял это так:

«Многие, боясь возвращения старого фаворита, не торопятся принять сторону нового (которому, может быть, и не посчастливится подняться до соответствующего положения), и при этом полны страха не угодить новому, если