с обнажённым черепом, на котором сабли нарисовали славные шрамы, вмещало уважение и угрозу.

Мшщуй ходил теперь с топориком, волочился медленно; но когда челядь издалека слышала его стук, пряталась по углам, особенно если отзывался громким грубым голосом. Поскольку он имел привычку выдумывать службу называл мерзостью, хотя в сердце был добрым и больше ругал, чем наказывал.

Во время отсутствия старосты он имел как бы должность войскового в имении пана Анджея и, хоть старый, не засыпал, приглядывая за всем, а людей держал в такой суровой узде, что его как огня боялись. Голоду ни в доме, ни в деревне не допускал, но работа должна была идти быстро; со вторыми петухами вставал и ночью стражу высматривал.

Маленькие стёкла, оправленные в свинец, в этот день замёрзли во всех окнах, искрясь, когда на них падал свет и сверкая, как окантованные дорогим камнем. В камине горели ольховые колоды. Мшщуй со старостой сидели против друг друга, попивая пиво; приближался ранний зимний вечер.

По этой причине Старостина закрыла сундуки, забрала дочерей и пошла в комнату мужа.

Брохоцкий имел на себе жупаник и короткую овчинку, Мшщуй – дорогое и длинное платье, подбитое сонями, а на голове шёлковую шапочку, потому что от любого холода болели его шрамы.

Они потихоньку беседовали, когда вошла Старостина.

Напротив камина стоял приготовленный для неё стул: она села на него, девочки разместились с обеих сторон при высоких подлокотниках.

– Ха! Ну, – сказал пан Анджей, – пожалуй, или где погиб, или слово нарушил, а должен перед Новым годом мой пленник прибыть ко мне, чтобы либо выкуп дать, либо ждать мою милость.

– Эх! Эх! – простонал Мшщуй. – Ищи ветра в поле, если немца на слово отпустил.

– И я так думаю, – добавила жена. – Крестоносцы его где-то сбаламутили или силой задержали. Нам также от него ничего: парень, по-видимому, бедный, только что доспехи имел красивые, но в кошельке пусто.

– Правда, моя панна, правда, – говорил староста, – бедный он был, но рода хорошего и в гербе имеет нашу эмблему. Высокомерный сначала был, потом утихомирился: натура, видно, добродушная, кровь здоровая, только в голове ещё пёстро. Меня этот его щит наиболее тянул. Не напрасно нашу эмблему носит, что-то нас с давних лет связывает. А признаю, – добавил он, – жаль мне его тоже сделалось, когда свою историю с братом и невесткой рассказал. Обижали бедолагу. Отпущу его без выкупа, но мне большего хочется: я помог бы ему в наследстве… тогда бы при этом немного немцев набили, а это милое дело. Из парня также, если бы его на наше копыто переделать, могло бы что-то быть.

– Но, но, – прервал Мшщуй, – залатанные люди, как залатанные ботинки: всегда потом промокают, не много это стоит. С немца только шкура на барабан хороша, ничего больше.

Старостина рассмеялась.

– Где же вы, Дедуля, видели такой барабан?

– Я не видел его, но слышал болтовню, что один известный вождь приказал, убив неприятеля, кожу его выдубить, – добавил Мшщуй.

– Ежели не вернётся, – сказал Брохоцкий, – и слово не сдержит, пусть же мне в жизни второй раз не попадается, потому что прикажу казнить его, как нечестного.

– Может быть, и в живых его нет, – отозвалась Старостина.

– И это может быть, – закончил староста. – Хотя погибнуть не должен бы. Понравилось мне в нём то, что справляться умел в наихудших случаях; ну, его, может, девка, которую засватал, так держит, что уже наиопаснейшая вещь.

И тут он начал смеяться, поглядывая на жену. Она тоже посмотрела на мужа. Хотел он что-то говорить дальше, но неожиданно замолчал, видя, что стояли девочки, при которых о той Офке говорить не хотел, чтобы этой повестью их не возмутить.

Жена была любопытная; она легко догадалась о причине внезапного молчания и, обротившись к дочкам, отправила их к женщинам, чтобы мотки считали, пока ужин не подадут. Только когда девочки вышли, Брохоцкий снова в смех и ответил затем, как принял девушку в свой полк, и что с той безумной стало позже.

Старостина слушала с нахмуренными бровями, по-видимому, очень потрясённая. Старый Мшщуй крутил усы, а фырканья сдержать не смог.

Бывало и в Польше с женщинами всякое, ибо помнили Руссановскую, что на коне с людьми по трактам занималась авантюрами; не было ничего необычного в то время видеть женщину в обуви, на коне и при оружии, но переодетая молодая девушка в неприятельском лагере, влезающая смело, появляющаяся и исчезающая, рискующая жизнью, не заботящаяся о своей чести, редко кто мог встретить в состоятельном сословии. Женщины, что тянулись за обозами, назывались фрауцимер святого Марка.

Особенно Мшщую повесть показалась удивительной; он смотрел на Брохоцкого, как на радугу, и от восхищения перекрестился.

– Только фанатичные воины порождают таких чудовищ, – сказал он, – будь что будет, но чтобы юноша благородного рода добровольно добивался такого хищного существа и шёл на очевидную гибель – это особенная вещь. Такие безумные не для жены созданы.

Говорили они о том долго, пани Носкова, тем не менее, покачивала головой и за собственный пол ей, видимо, было стыдно. Наконец дали знать об ужине, очень скромном, состоящем из крупника и каши, потому что и на панских столах того времени в будни редко что другое давали, а на дворе короля Ягайлы деликатесом служили маринованные огурцы и капуста. Потом жена пошла следить за пирогами, предназначенными для Сочельника, которые по сей день сохранили свою форму, напоминающую ребёнка, завёрнутого в пелёнки, для празднования дня Рождества Спасителя.

В то время также калач той же формы ставили на Рождество; для каждого стола его пекли все хозяйки. Брохоцкий ходил от окна к окну, высматривая недавно выпавший снег, чтобы завтра ещё попробовать поохотиться, а вдруг кабана удасться достать к празднику, но снега ещё видать не было. Канун праздника все вплоть до звёзд сохраняли строгий пост, ничего не беря в рот. Были такие, что и к капле воды притронуться не смели, пока на небе не показывалась звезда.

Мороз в этот день ещё крепчал, снег не выпал, только иней покрыл деревья бриллиантами; пан Анджей сидел у камина, когда около полудня мальчик дал ему знать, что какой-то немец прибыл и просится к нему.

В сенях стоял дрожащий Дингейм, а худая и очень уставшая лошадь с опущенной головой, привязанная к колышку на дворе, с саквами при седле, сильно дышала. Одного взгляда хватило, чтобы убедиться, что надежду на выкуп с собой не привёз, но слово сдержал.

– Вот разговор о волке, а волк из-за забора! – воскликнул, смеясь, увидев его, староста, и протянул ему руку.

– Ну,