Взятая отдельно, польская кампания в любом случае была заведомо проигрышной для Варшавы. Никто в Европе всерьез не собирался «умирать за Данциг». Но не случайно Гитлер готов был на любые уступки Сталину ради заключения пакта с Россией. Не случайно фюрер был откровенно напуган, когда Великобритания и Франция объявили ему войну, несмотря на все заверения Риббентропа, что этого не произойдет. Об этом есть немало свидетельств, начиная с воспоминаний Шмидта, переводившего последние беседы Гитлера с Гендерсоном и Кулондром 3 сентбяря, когда они принесли ему ультиматумы. Не зря фюрер так настойчиво предлагал мир после разгрома Польши. К общеевропейской войне Германия не была готова, потому что готовилась не к ней. С первым была вынуждена соглашаться даже официальная советская историография, хотя второе решительно отрицала:

«Предпринимая нападение на Польшу, гитлеровцы [Очень хотелось бы знать, кого персонально авторы имели в виду под определением «гитлеровцы».] отдавали себе отчет в том, что очередная агрессия третьего рейха может привести к вовлечению в войну западные государства, связанные с Польшей договорными обязательствами, к перерастанию локального конфликта в мировую войну. Однако к успешному ведению такой войны Германия не была в достаточной степени подготовлена ни в военном, ни в экономическом, ни в дипломатическом отношении, несмотря на все усилия, предпринимавшиеся в этом направлении гитлеровцами».[420]

После вступления советских войск в Польшу в Великобритании стали раздаваться голоса, требовавшие объявления войны СССР на основании соглашения Галифакса-Рачиньского, так как акт агрессии был налицо. О том, что соглашение направлено только против Германии, общественность не была осведомлена, т.к. соответсвующий протокол оставался в секрете. Разумеется, это не свидетельствует о «прорусской» ориентации Чемберлена и Галифакса, как мерещилось некоторым авторам. К. Квигли удачно суммировал: «Группа Чемберлена… предпочитала сочетать объявленную, но не ведущуюся войну против Германии с ведущейся, но не объявленной войной против России».[421] «Зимняя война» с Финляндией, к которой мы еще вернемся, давала для этого хороший повод, но баланс сил в Европе стал складываться явно не в пользу англо-французского блока.

Таким образом, соглашение Галифакса-Рачиньского войну не отсрочило, а, напротив, приблизило. Оно недвусмысленно говорило Польше: сопротивляйтесь любым германским требованиям, а мы вас поддержим. Уверенные в том, что польская кавалерия через несколько дней будет в Берлине, руководители Польши отвергали любой компромисс с Германией. Они исправно сопротивлялись, но были брошены «союзниками» на произвол судьбы, когда вермахт перешел границу. Муссолини, напуганный перспективой участия в европейской войне, предложил созвать новую конференцию для мирного урегулирования всех вопросов и долго колебался, прежде чем заявить даже о благожелательном нейтралитете в отношении Рейха. Искренность стремления дуче в конце августа – начале сентября 1939 г. предотвратить не только участие Италии в войне, но и самое войну не вызывает сомнений, но оно мотивировалось неподготовленностью страны к войне, а не «миролюбием», как пытались представить дело его апологеты.[422] 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну, но не пытались, да в общем-то и не могли ничего сделать, чтобы оправдать свои многообещающие гарантии. Как заметил Ротермир, Британия «задирала сильных, не имея сил их удержать, и подбадривала слабых, не имея сил им помочь».[423]

Польша, считавшаяся мощной военной державой, ко всеобщему изумлению, за две с половиной недели рухнула как карточный домик, а Бек, Рыдз-Смиглы и остатки правительства бежали в Румынию, где были интернированы. Нельзя не признать справедливость выводов, содержавшихся в передовице «Правды» от 14 сентября (еще до введения советских войск в Польшу!) под заглавием «О внутренних причинах поражения Польши» [Текст готовили В.М. Молотов и А.А. Жданов; местами он почти дословно совпадает с речью Молотова по радио 17 сентября по случаю вступления советских войск в Польшу.]: «Трудно объяснить такое быстрое поражение Польши одним лишь превосходством военной техники и военной организации Германии и отсутствием эффективной помощи Польше со стороны Англии и Франции… Все данные о положении в Польше говорят… о том, что польское государство оказалось настолько немощным и недееспособным, что при первых же военных неудачах стало рассыпаться… Национальная политика правящих кругов Польши характеризуется подавлением и угнетением национальных меньшинств… Национальные меньшинства Польши не стали и не могли стать надежным оплотом государственного режима. Многонациональное государство, не скрепленное узами дружбы и равенства населяющих его народов, а наоборот, основанное на угнетении и неравноправии национальных меньшинств, не может представлять крепкой военной силы. В этом корень слабости польского государства и внутренняя причина его военного поражения». Сентябрьские передовицы «Большевика» «Акт исторической важности» (№ 17) и «Сталинская политика мира и дружбы народов» (№ 18) содержали еще более жесткие фразы: «лоскутное государство», «лопнуло, как мыльный пузырь», «внутренняя гнилость и нежизнеспособность панской Польши», «жалкие остатки бегущих польских частей», а также примеры антипольских высказываний Энгельса и… Бальфура.

Впрочем, для Москвы внутренняя слабость Польши не была секретом и тем более новостью. Еще в апреле 1938 г. заместитель наркома иностранных дел Б.С. Стомоняков информировал полпреда в Китае И.Т. Луганца-Орельского: «Ни одна страна в Европе не имеет в настоящее время такого неустойчивого внутреннего положения, как Польша. В этой ситуации вовлечение Польши в военные авантюры могло бы привести к революционным восстаниям и развалу этого государства».[424] Разумеется, это был не единичный пример.

17 сентября Молотов направил польскому послу Гжибовскому ноту: «Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства… Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что польское государство и его правительство фактически перестали существовать». Вызванный в три часа ночи в Наркоминдел к Потемкину, «посол, от волнения с трудом выговаривавший слова, заявил, что не может принять вручаемую ему ноту. Он отвергает оценку, даваемую нотой военному и политическому положению Польши… Переход Красной Армией польской границы является ничем не вызванным нападением на республику. Посол отказывается сообщить правительству о советской ноте, которая пытается оправдать это нападение произвольными утверждениями, будто бы Польша окончательно разбита Германией и что польское правительство более не существует». Потемкин возразил, что посол «не может отказываться принять вручаемую ему ноту. Этот документ, исходящий от Правительства СССР, содержит заявления чрезвычайной важности, которые посол обязан немедленно довести до сведения своего правительства». Потемкин, похоже, не чувствовал явного несоответствия своих слов и вручаемой ноты, в которой говорилось, что «польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни». До чьего же сведения доводить ноту? Да и зачем, коли уж все кончено? Но Сталин и Молотов решили соблюсти этикет: поинтересовавшись, где находится Бек, и получив ответ, что, «по-видимому, в Кременце» (ныне Тернопольская область Украины), Потемкин любезно предложил обеспечить передачу ноты туда по телеграфу. Ноту Гжибовский все равно не принял, и Потемкин отослал ее в посольство с нарочным.