Бедный Гжибовский! Он «опять силился доказать, что Польша отнюдь не разбита Германией, тем более, что Англия и Франция уже оказывают ей действительную помощь . Обращаясь к нашему вступлению на польскую территорию, посол восклицал, что, если оно произойдет, это будет означать четвертый раздел и уничтожение Польши».[425] По-человечески посла нельзя не пожалеть. Но ведь он был в Москве и год назад, после Мюнхена, когда Польша с такой охотой участвовала в разделе Чехословакии, и не мог не знать горьких слов Потемкина о неизбежности «четвертого раздела Польши», которые тот говорил не только французскому послу Кулондру. Даже В.Я. Сиполс признал, что «за свои агрессивные действия в период Мюнхена Польша заслужила на международной арене самую дурную славу».[426] Особенно, заметим, в Лондоне, что, однако, не мешало «гарантиям» Чемберлена и Галифакса. Антирусская ориентация польской политики хорошо известна: «Главная цель – ослабление и разгром России»,[427] – говорилось в докладе разведотдела польского Генерального штаба, подготовленном в декабре 1938 г. Так что и эпилог был закономерен. Нотой, которую не хотел принимать Гжибовский, СССР объявил прекратившими свое действие все двусторонние договора с Польшей. В тот же день на рассвете Красная армия пересекла границу и начала занимать отведенную ей пактом Молотова-Риббентропа территорию.

Германия немедленно поставила вопрос об участии Красной армии в боевых действиях на территории Польши. Вечером 3 сентября Риббентроп велел Шуленбургу прямо выяснить этот вопрос с Молотовым.[428] Еще 29 августа посол говорил наркому: «Из вчерашнего разговора я понял, что Вы желаете быть информированным о происходящих событиях. Риббентроп рад это сделать, но он не в состоянии в силу той быстроты, с которой развиваются события, информировать г-на Молотова через Шуленбурга. Поэтому имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп мог бы информировать даже через каждые два часа. Сейчас же в Берлине нет такого лица. Поэтому желательно возвращение туда Астахова [С учетом подозрительности Сталина и Молотова уместен вопрос: не решила ли эта фраза Шуленбурга судьбу Астахова?]. Молотов отвечает, что уже назначен Шкварцев. Назначены также четыре военых работника, которые могут выехать в Берлин немедленно» [25 августа Шуленбург сообщал в Берлин, что он намекнул Молотову на желательность скорейшего назначения нового полпреда и что нарком дал на это согласие.].

2 сентября в столицу Третьего рейха прибыли Шкварцев и военный атташе комкор (будущий генерал армии) Пуркаев в сопровождении нескольких офицеров. Принимали их с подчеркнутым вниманием. «Через час по прибытии, – телеграфировал полпред, – мне было сообщено из министерства внутренних дел, что вручение верительной грамоты Гитлеру будет совершено 3 сентября в 10 утра. Немедленно газеты 3 сентября опубликовали это сообщение, и вместе с тем газеты без всякого основания называли военного атташе представительства т. Пуркаева военным уполномоченным СССР. А иностранные корреспонденты и дипломаты расценивают военную группу военного атташе посольства как специальную военную делегацию. Обращает на себя внимание желание Гитлера ускорить этот прием, что видно из того факта, что предварительного традиционного приема посла у Риббентропа не было и сразу же принимал Гитлер. МИД объясняет это особенностью военного положения в военное время». У нас будет случай вспомнить эту поспешность, когда речь пойдет о длительной «невстрече» Гитлера и Риббентропа с преемником Шкварцева Деканозовым в декабре 1940 г. Как показательно!

Шкварцев вручал верительные грамоты не в десять, а в полдень, но в очень торжественной обстановке. Он прочитал заготовленную в Москве и утвержденную Молотовым речь о «глубоком удовлетворении» «народов СССР» по поводу нормализации отношений: «Советско-германский договор о ненападении кладет прочную основу для дружественного и плодотворного сотрудничества двух великих европейских государств… суживает поле возможных военных столкновений в Европе и, отвечая интересам всех народов , служит делу всеобщего мира… знаменует исторический поворот в международных отношениях и открывает собою самые широкие положительные перспективы». В ответ Гитлер говорил об аналогичной радости германского народа (он еще не мог сказать «народов Германского Рейха»), верности взятым обязательствам, о ходе начавшейся кампании, добавив: «В результате войны будет ликвидировано положение, существующее с 1920 года по Версальскому договору. По этой ревизии Россия и Германия установят границы существовавшие до войны». О том, что Великобритания и Франция уже объявили Германии войну, фюрер полпреду не сказал. Разговор занял четверть часа, но в официальном сообщении ТАСС, опубликованном 6 сентября, был многозначительно назван «продолжительной беседой». 5 сентября Пуркаев посетил главнокомандующего сухопутными силами фон Браухича с протокольным визитом. Из записи их разговора, сообщенной Шкварцевым в Москву, приведу только одну реплику хозяина: «В 1931 г. я был на маневрах в Москве и Минске. Прощаясь с одним высшим командиром РККА , я сказал: надеюсь в ближайшем будущем встретиться в Варшаве».

История, как известно, склонна повторяться – в том числе и в своих трагических проявлениях. Крах Польши стал аналогом краха Чехословакии, а трагедия населявших ее народов – аналогом трагедии населения ее более не существовавшего соседа. Значительную, если не определяющую роль в гибели обоих государств сыграл их общий «родитель» – Версальский договор и то «версальское» мышление, которое объединяло Масарика и Пилсудского, Бенеша и Бека. Как верно заметил А. Тэйлор, руководство Польши «забыло, что получило независимость в 1918 г. только потому что и Россия, и Германия потерпели поражение».[429] Сказанное вполне справедливо и в отношении Чехословакии. Антигерманская и одновременно антисоветская ориентация во внешней политике, жесткая (хотя порой завуалированная) этнократия главенствующей нации во внутренней политике, беспримерная уверенность в своих силах, неспособность правильно оценивать силы других и происходящие вокруг перемены – все это сыграло свою роль в судьбе обеих стран, способствуя в то же время германской агрессии. В сентябре 1938 г., когда решалась судьба Чехословакии, Бек четко заявил: «Чехословацкую Республику мы считаем образованием искусственным, удовлетворяющим некоторым доктринам и комбинациям, но не отвечающим действительным потребностям и здравым правам народов Центральной Европы».[430] Через два года аукнулось: «Польша не может быть сохранена Западом наперекор двум наиболее многочисленным народам Европы, коль скоро она проводила безумную самоубийственную политику между Востоком и Западом, а внутренний разлад вместо миролюбивого единства заполнил ее пространство» (К. Хаусхофер).[431]