— А яблочный соус?

— Я не люблю яблоки ни в каком виде. По-моему, это просто кислый картофель. В Америке поедают огромное количество яблок. От этого наши женщины становятся плоскими, как доска — что спереди, что сзади — особенно в восточных штатах. Всё из-за яблок. За употребление яблок следует взимать налог. Они губят женскую фигуру. Не уверен также, что от них не скисает характер.

— А как вам наши английские овощи?

— Не могу сказать, чтобы я был от них в восторге, мистер Херд. Брюссельская капуста, скажем, я очень неравнодушен к брюссельской капусте. Но то, что вам подносят в Англии, напоминает размером банную губку да и вкусом, признаться, тоже. А морковка! Морковке положено быть маленькой, круглой и жёлтой, она должна таять во рту, как слива. А ваши морковки и не морковки вовсе. Их можно брать с собой на прогулку вместо трости. И ещё горох. Вот что мне совсем не по душе — английский горох. Для меня он слишком велик и прыгуч.

— Прыгуч?

— Именно. Прыгуч. Никогда не забуду первого знакомства с ним, — засмеявшись, продолжал он. — На блюде лежало две-три горошины, всего две или три, для четвёртой места уже не осталось. Вылитые пушечные ядра. Что по их мнению я должен делать с этими штуками? — удивился я. Лакея спрашивать не хотелось. Кому приятно показаться невежественным иностранцем? Хорошо, я перегрузил одну к себе на тарелку, решив выяснить, нет ли чего-нибудь съедобного под её скорлупой, и тут эта чёртова штука вывернулась у меня из-под ножа и грохнулась об пол. Гром пошёл такой, будто я мраморный шар уронил. Я потребовал щипцы для орехов: «Принесите самые большие, какие найдутся», — сказал я. Вообще никаких не нашлось. Однако я не из тех людей, мистер Херд, которые пасуют перед овощем, если это конечно был овощ, потому что он, понимаете ли, вёл себя скорее на манер какого-нибудь окаянного минерала. Я послал за метрдотелем и доверился ему во всём. Я старался говорить с ним по-английски, вот как с вами сейчас говорю. «Как у вас называются эти штуки?» — спросил я. — «Мозговой сорт, сэр». — «Ага, я так и думал, что это не горошек. У вас там в меню написано petits pois,[66]так вы бы лучше исправили. А теперь объясните, как их едят?» — «Просто кусают, сэр» — «То есть?» — «Просто кусают!» — Разумеется, я ему не поверил. Я решил, что это такой английский юмор, тем более, что второй лакей всё время смотрел в сторону. И всё же я, как дурак, сказал себе: «Попытка не пытка». Видите ли, для человека моих лет у меня довольно острые зубы. Только благодаря этому мне удалось добиться того, что не всякому юноше окажется по силам. Я сумел вонзить их в самый мягкий из этих мозговых предметов. Да, но как вытащить их обратно? Метрдотель, естественно, испарился. А второй лакей стоял у окна спиной ко мне. Видимо, разглядывал улицу, пытаясь понять, скоро ли пойдёт дождь.

Этим небольшим взрывом эмоций миллионер, похоже, исчерпал то, что имел сказать.

Он размышлял… Корнелиусу ван Коппену нравились талантливые вруны. Он кое-что смыслил в тонком искусстве лганья. Это искусство, любил повторять он, к занятию которым не следует допускать дураков. В нём и так подвизается слишком много любителей. Бездари только вредят профессии. Они и себе добра не приносят, и людей приучают никому не доверять, губят нежный цвет легковерия. Мелкое жульничество, мелкое мошенничество, мелкие кражи приводили в ярость его пуританскую совестливость. Вот почему он презирал Финансового консула республики Никарагуа, человека во всех иных отношениях превосходного, но не способного даже в припадке самой буйной отваги украсть больше нескольких сотен долларов. Ван Коппен уважал людей, умеющих, подобно ему, действовать с размахом. Сыграть на доверчивости целого континента, вот это наполеоновский поступок, всё равно что украсть королевство — такое уже и кражей не назовёшь. Подобного ранга игру затеял, как подозревал проницательный мистер ван Коппен, и его добрый друг граф Каловеглиа. Восхитительный старик тоже действовал с размахом.

В бронзе, старинной и современной, мистер ван Коппен понимал столько же, сколько в китайской грамоте. Он не смог бы сказать, чем искусство Клодиона отличается от искусства Мирона{153}, — собственно говоря, он и не слышал ни разу имён этих достойных людей и не очень стремился услышать, для дел подобного рода у него имелся сэр Герберт Стрит. Однако, долгое время занимаясь филантропией, он приобрёл обширные познания. Старик Коппен не был дураком. Он был человеком разумным, а разум, как отметил граф, вполне совместим с прогрессом. Помножить два на два миллионер умел не хуже большинства людей, однако и среди своих быстро соображающих соотечественников он славился сверхъестественной способностью обойти человека, даже не вылезая из кресла. Он называл это здравым смыслом.

Сколько уже раз он слышал гладкие рассуждения графа Каловеглиа относительно «Локрийского фавна». И в конце концов, руководствуясь личным опытом, пришёл к заключению, что никто не станет предлагать столь исчерпывающих объяснений и вообще высказываться с таким энтузиазмом, не имея задней мысли. Всё это аккуратнейшим образом укладывалось в рамки гипотезы, понемногу созревавшей в его уме, а именно, что он имеет дело с мошенничеством, с настоящим благородным мошенничеством, как раз по его вкусу, с мошенничеством, заслуживающим всемерной поддержки со стороны любого благоразумного мужчины, а равно и женщины.

Взять хоть этот его напичканный древностями виноградник. Многие из добрых друзей ван Коппена по Соединённым Штатам сколотили состояния на выдуманных золотых рудниках. Так почему же не выдумать и виноградник? О да, всё сходится замечательно. Удалённость виноградника… городок, вроде Локри, место определённо небезопасное, слишком оживлённое для столь важных находок. Добросовестный сэр Герберт наверняка пожелал бы навести справки на месте — справки, которые доказали бы, что никакого «Фавна» там не находили. Тем самым погубив всю затею. По этой причине, статуэтка и была ещё во времена древности «привезена» на виноградник неким «молодым и пылким поклонником прекрасного». Привезена, ха-ха-ха! Знание человеческой природы заставляло ван Коппена усомниться в том, что «Локрийский фавн» за всю свою жизнь совершил путешествие более далёкое, чем переезд из таинственного пыльного сарайчика, расположенного на задах графского дома, во двор. Или та же «Деметра». Эта «сильно пострадавшая голова» была пробным камнем, репетицией. Разумеется, обе работы «вышли из одной мастерской». Великолепно! Сарайчик и был этой мастерской, местом, где появились на свет две древности, а граф — их эллинским творцом.

Андреа, разумеется, посвящён в тайну.

А эти эксперты-искусствоведы! Стрит, один из лучших среди них, человек, в своей профессии прославленный, с важным видом объявляет подделку подлинником — в полной и невинной уверенности, что перед ним действительно подлинник. Сущий младенец! По его простоватой светской физиономии сразу видно, что он даже не сговорился с графом о комиссионных, которые причитались бы ему в случае совершения сделки. Ему достаточно жалованья. Что же они за олухи, эти эксперты? Особенно честные.