было тайной, что командующий второй Херсонской эскадрой контр-адмирал Мордвинов запретил мичману любые стычки с турецкими кораблями. В лимане стояли без действия еще два фрегата и три боевые галеры. Ни один командир не отваживался нарушить суровый приказ контр-адмирала.

А на Кинбурн летели ядра. И среди защитников крепости, наверное, уже были убитые и раненые.

Ломбардо не выдержал.

— Поднять паруса! Весла на воду! — велел боцману, энергично сбегая на кормовой мостик. — Курс — вест.

Уже легли на палубные доски две бухты толстых якорных канатов, уже наполнились ветром носовые кливеры[123], как вдруг над турецкими кораблями, обстреливавшими крепость, неожиданно взвился огромный огненно-дымный клубок. Через несколько секунд оттуда докатился гром мощного взрыва. Пораженные матросы увидели, что исчез, будто испарился в один миг, самый крупный корабль турецкой флотилии, шедший впереди в кильватерной линии. Только густое, взъерошенное облако медленно относило ветром к Березани. Остальные парусники поспешно покидали опасную акваторию лимана возле крепости. Стрельба с обеих сторон прекратилась.

На «Десне» тоже сыграли отбой.

День и следующая ночь прошли спокойно.

— Теперь уже не подойдут турки к косе, побоятся, — говорили между собой матросы.

— Куда уж! Как бабахнуло на том паруснике, так, наверно, у очаковского паши, ха-ха-ха, даже очкур лопнул!

— Так на одном же корабле больше пушек, чем в крепости.

— И все на дно булькнули.

— Хоть передохнут в Кинбурне.

— Надейся, — включился в разговор рулевой, который уже вторую войну начинал в лимане. — Кто видел раненого вепря, кабана дикого? Нет страшнее зверя! Кровь струится из простреленного бока, а он прет на тебя как оглашенный. Так и остерегайся, чтобы острым клыком не подцепил за ребро. Боюсь, не успокоятся басурманы, — покачал он седой, коротко остриженной головой.

Вряд ли кто обратил внимание тогда на его слова. Но на следующее утро весь экипаж галеры был поднят на ноги сигналом боевого похода. Напротив кинбурнской крепости снова вытягивался в линию длинный строй турецких кораблей.

Стоя на мостике, Ломбардо сам отдавал команды. Галера быстро снялась с якорей и под парусами и на веслах понеслась в гирло лимана.

Все было как и десятки раз во время учебных выходов: придавали кораблю самую большую скорость, делали крутые повороты на левый, на правый борт, лавируя против ветра... И все-таки на этот раз Бондаренко испытывал необычное волнение. Все ближе и ближе гремели пушечные залпы, и Петро понимал, что каждый из них может в щепки разнести и испепелить их небольшую, хотя и быстроходную галеру. Если раньше он не думал о смерти — «вражеский парусник» (островок, пустой бочонок на якоре) «стрелял» условно, — то теперь она была совсем близко, дышала на него сожженным порохом, холодила душу свистом ядер и бомб. Как бы ни утомляли его учебные выходы в лиман, Бондаренко всегда был уверен, что рано или поздно они вернутся к своей пристани. Нынешнее же утро могло быть последним в его такой еще короткой жизни.

До турецких кораблей оставалось не более мили. Хорошо видно было, как стволы их пушек извергают огонь и дым, а от залпов дрожат высокие корпуса. Что они с единственным единорогом[124] и шестнадцатью трехфунтовыми пушками сделают против линейных кораблей или даже фрегатов? Петро содрогнулся от мысли о быстрой и неминуемой гибели их галеры: они направлялись в самую середину вражеской флотилии. Он пока еще не догадывался, что затеял Ломбардо, ведь другие галеры и фрегаты так и стоят на якорях. Они одни пренебрегли категорическим запретом контр-адмирала и шли на верную смерть, в самое пекло, под огонь доброй сотни пушек.

И вдруг, когда до турецких парусников можно было дойти одним галсом, прозвучала команда: «Втянуть весла, убрать с носовой части и бортов галеры все пушки, гренадерам и экипажу спуститься вниз и зарядить ружья!»

Свежий ветер наполнял паруса, и галера, приближаясь к вражеским кораблям, почти не сбавила скорость. Держа на изготовку заряженное ружье, Петро уже видел турецких матросов на палубах кораблей и удивлялся, почему оттуда не стреляют, почему некоторые шебеки и канонерские лодки удирают от галеры? Позднее, когда закончится этот удивительный поединок между их небольшим судном и вражеской флотилией, он узнает, что турки, не увидев на галере ни одного человека и пушек, приняли ее за брандер, то есть начиненный взрывчаткой парусник, столкновение с которым привело бы к неминуемой гибели любого корабля. Напуганные вчерашней катастрофой, их капитаны отдавали команды немедленно отходить от крепости, держась подальше от страшной галеры-«брандера».

Но тогда, когда «Десна» стремительно приближалась к вражескому фрегату, Бондаренко это и не предполагал. Он только смотрел на высокий борт корабля, темные отверстия пушечных портов и старался отогнать от себя жуткую мысль, что сейчас оттуда вырвется уничтожающий огонь и его не станет, как не станет гренадеров, матросов, стоящих, как и он, с ружьями на изготовку в ожидании команды к стрельбе. Когда же она прозвучала, прицелился в высокого турка, который, пригнувшись, торопливо заряжал ружье. Избрал его, чтобы не промахнуться, попасть, но в последний миг, когда нажимал уже на спусковой крючок, турок ловко спрятался за толстой бизань-мачтой. Или, может, ему так показалось. В грохоте ружейного залпа Петро не услышал собственного выстрела. Только толкнуло широким прикладом в плечо да обожгло лицо горячей волной.

Ружейный залп с галеры был таким неожиданным, что турецкие матросы, бомбардиры, которых миновали пули, в панике забегали по кораблю. На окровавленной палубе лежали десятки убитых, раненых. Без ветра обвисли паруса фрегата, горел трехугольный стаксель[125] перед фок-мачтой.

Увиденное поразило и ошеломило Петра Бондаренко. Он стоял, будто окаменелый, и только когда над головой полетели, шипя и сверкая искрами, брандскугели[126] с турецких литейных кораблей, стал приходить в себя. На турецком фрегате тоже опомнились, погасили пожар и начали стрелять зажигательными ядрами по «Десне»; которая, отбиваясь, шла к Кинбурну. Однако вражеские корабли, строй которых был нарушен дерзкой атакой галеры, уже не могли причинить ей вреда.

Возбужденный, довольный своей победой, мичман стоял на носу галеры. Бондаренко видел сбоку его смуглое лицо, тонкий с горбинкой нос. Ломбардо оживленно говорил о чем-то с сержантом-артиллеристом, но вдруг покачнулся и порывисто приложил ладонь к уху. Сквозь растопыренные пальцы побежали струйки крови. Сержант мгновенно подхватил командира, но тот отстранил его свободной рукой. Держа ладонь возле раненого уха, быстро пошел на корму, в свою небольшую каюту.

Через полчаса галера уже бросила якорь под стенами Кинбурна. С крепостной батареи ей салютовали артиллерийскими залпами.

На берегу шлюпки