– Я не лечу, – перебил его Рома.

– Да ладно. Я ж башляю.

– Я не лечу. Я не умею. И денег не беру.

Тот слегка отстранился, вглядываясь в лицо Роме, словно пытаясь считать, врёт он или нет.

Не поверил.

– Ага, ладно. А чего к тебе очередь каждый день, как в собес? – Он попытался пошутить и сам усмехнулся, но видно было, что для него вопрос был слишком серьёзным, не до иронии.

– Да, люди приходят. Они рассказывают о своей жизни.

– И всё, что ли?

– По-разному. У кого как. Кому-то этого достаточно. Кто-то хочет совета. Кто-то просто.

– А больные как же? И эти – кошки всякие, собаки. Животня. Я же знаю, ты чё. Я всё про тебя знаю.

– Я их отношу к ветеринару. Я не лечу, правда.

– К ветеринару?! – Он отскочил на несколько шагов и уставился на Рому злыми глазами. – Какому нахрен ветеринару?! А чего тогда все говорят-то про тебя! Ты что, поп, что ли? Исповедоваться к тебе ходят? Людям здоровье нужно. Нафиг ещё чего-то…

Но он резко оборвал себя, схватился за голову и весь сжался. Боль сковала, мышцы свело судорогой. Он захрипел и закрутился на месте волчком. Потом упал на пол и стал кататься, корчась, спина его то сгибалась, то судорожно разгибалась, он не мог управлять этим движением и бился головой об пол. Хрипел и выл, выл не по-человечьи, с болью, с ужасом и ненавистью.

Распахнулась дверь, вбежала прежняя женщина, но остановилась на пороге, со страхом глядя на хозяина. Потом подняла глаза на Рому. Она не знала, что нужно делать. Он покачал головой и кивнул ей обратно на дверь. Она послушно вышла.

Рома подошёл к нему и стал смотреть. Он чувствовал его боль, она шла из головы и охватывала всё тело. Он чувствовал его страх. Он знал, что этот человек умирает, уже несколько месяцев его тело идёт к смерти, и он сам знает это, и боится этого, но очень, очень, очень хочет жить. А ещё он понимал, что, скорее всего, его ещё можно вылечить. У него есть деньги, а значит, его смогут вылечить, потому что то, что съедает его, – излечимо, просто это надо найти, а никто не может, болезнь прячется, её не видят, и она убивает. Рома всё это знал сразу, как только увидел его, но не задумывался до этой минуты. Он слышал это, как особую ноту, иное, нежели у здорового человека, звучание, исходящее от него – как всегда. И в другой раз он бы сразу рассказал это человеку. Но сегодня, после той страшной тишины, после той точки, которую он услышал, новое чувство смерти поселилось в нём – чувство абсолютной пустоты, которая ждала всех. Если раньше он чувствовал, понимал и знал, что всё живое хочет одного – избежать этой пустоты, как можно дольше оставаться здесь, в этом мире, полном неслышного пения и музыки, то теперь странное равнодушие постигло его. Все звуки рождаются из тишины и в тишину уходят. Тишина сама по себе – потенция звука. И он не понимал больше, зачем ему говорить что-то, зачем объяснять и, возможно, спасать кого-то, если всё равно всё кончится тишиной, как с неё же начиналось. Это же маховик: вверх – вниз. И какая разница, кому сейчас вверх, а кому – вниз.

Но вот человек корчился у него под ногами, рычал, давился собственной слюной и колотился темечком об пол. Смотреть на это было жутко. Это нужно было остановить.

Рома упал на него, придавил руками за плечи, прижал грудь к полу и держал изо всех сил. Он знал, что этот человек его сильнее, гораздо сильнее, а сейчас, в приступе боли, сильнее втрое, но нужно было просто держать – другого варианта он не видел. Поэтому он вдавливал его в пол, представляя, что он сам – камень, камень на дне реки – и давил на него, давил, давил.

Наконец почувствовал, что судороги под руками стихают, рычание смолкло, тело обмякло. Открыл глаза: человек на полу лежал, откинувшись навзничь, и судорожно, всхлипывая, плакал. Из приоткрытого рта на пол текла желтоватая пена.

– Иишь, – выдохнул он наконец что-то больше похожее на человеческую речь, и Рома понял, что он хотел сказать «видишь». – О тако… э то. Заем? За… заем? Не о…чу. Не очууууу!

Он заплакал и снова завыл. Красное, налитое кровью лицо было жалко. Рома сел рядом, испытывая слабость в мышцах, как после тяжёлой работы.

– У тебя в голове гематома, – сказал тихо, как будто нехотя. Он и не хотел ничего говорить, он так устал, что хотел помолчать, но силы стали возвращаться, вот и сказал. – Поезжай… ну, не знаю. Куда-то, где хорошая медицина. МРТ не делал ещё? Головы.

– А? – Человек слушал жадно, прекратив скулёж сразу, лишь Рома заговорил. Не сводил с него внимательных глаз. – Нет, не… ещё. Никто чего-то не… ну, чтобы голову.

– Ну, сделай. Найдут. Это должно быть видно. А там – я не знаю, операция, скорее всего. Я правда ничего не понимаю в медицине. Но должны вылечить. Это просто.

Он выговорился и замолчал. Прикрыл глаза и сидел, прислушиваясь, пока ничего не мешало. Итиль отсюда, с восточного края города, было слышно хуже, зато долетали другие звуки: протяжные, долгие, задумчивые. Рома догадался, что это была степь, она начиналась за городом, ещё не застроенная, не обжитая, он редко забирался в эти места. Там жили суслики, летали жаворонки, но сейчас она спала и дышала ровно, укрытая снегом, оберегая своих жильцов, – заитильская степь.

– Слышь, друг… Если так… Если всё правда, ты… Ты же знаешь, я… Это же ведь, ну прямо… Братуха!

Рома вздрогнул от удара в плечо. Хозяин уже поднялся, сидел перед ним, глаза его горели, лицо было искажено, но не страхом – скорее надеждой, в которую он ещё боялся поверить.

– Если так всё, ты только скажи, я всё – вот просто что хочешь. Что там – музей? Будет музей. Центр этот для туристов, как там его? Будет, всё будет, скажи только! Брателло! – Он не выдержал и сгрёб его, сжал медвежьими объятьями, но тут же отпустил и отскочил к столу. Открыл стоящий там ноутбук, пощёлкал, пошли позывные дозвона.

– Какой музей? Почему вдруг музей? – спросил Рома. Он всё продолжал сидеть на полу, глядя снизу вверх.

– Ща, брат, пять сек. Я с этим своим… Жорик, ну он типа… секретарь, что ли. Я просто во всех этих не того… Жорик! – крикнул, глядя в монитор. Оттуда слышалось журчание чьего-то голоса. – Чё, дрых? Погодь, потом отоспишься. Ой, лан, хватит сопли пускать. Дело есть. Срочное, да. Найди мне… я не знаю. Центр какой-то. Медицинский. Где бы это… слышь, чего мне надо? – Он склонился из-за стола к Роме. Тот пожал плечами. – Ну, где голову лечат. Да не психов, сам ты псих! Гематомы. Чего-чего, это я тебя должен спрашивать. Короч, ты мне вариков накидай, к утру чтобы было. В Москве, да, в Москве давай. Или там в Германии где, в Израиле, я не знаю… Не важно, да не важно, я сказал. Главное, чтобы хороший. И подороже. Да, ну, как всегда, короче. Понял? Всё, бывай. – Он щёлкнул клавишей и обернулся на Рому, который поднялся с пола. – Сделает. Он нормальный, сделает, я просто сам в этом – ну ваще.

– Почему музеи и что за центр? – спросил Рома.

– Дак это как его. Твой друган сказал. Ну, друган не друган, я не знаю, кто он тебе. Ну, который меня к тебе приписал. Сашок, короче. Мы так-то с ним давно собирались работать, всё на мази, ты не думай, я так просто, это… ну, ты если сам чего хочешь, не стесняйся, говори, если сам, он просто сказал, ты никогда себе ничего не просишь, а вот делу, или как там его – для идеи этой итилитской. А чё, кстати, я спросить хотел, итилиты – это правда, что ли, ну, что мы все тут итилиты? Типа, отдельная такая нация? Правда?